Я рассказываю ему о первой нашей неделе, о том, как мы разговаривали с ним ночью. Он не помнит этого, но говорит, что запомнил ту ночь, потому что с тех пор стал крепко спать. А теперь он знает, что это произошло благодаря мне.

Эшли отдает мне фотографии, сделанные подводной камерой. Те, что сняты под водой, оказались расплывчатыми, но есть одна хорошая фотография, на которой Хадсон целует меня в щеку над водой, и я прикрепляю ее к стойке кровати, чтобы смотреть на нее, когда готовлюсь ко сну.

Хадсон даже начинает помогать гримировать участвующих в спектакле актеров. Тут, возможно, сказывается мышечная память или еще что, но он рисует лучшие кошачьи глаза из всех, что я когда-либо видел, и к тому же очень быстро. И он вносит некоторые изменения в грим, и в результате ребята выглядят просто фантастично. Гадаю, а походила ли его бабушка в какой-то степени на сценический персонаж. И стоит ли она у него перед глазами, когда он смотрит репетиции спектакля.

Он даже умудряется стащить синий карандаш для глаз и начинает пользоваться им. И у него теперь кошачьи глаза. Ничего особо театрального. Но меня делает счастливым то, что он не только нашел свое место в театре, но и словно всегда подсознательно намеревался быть с нами. Это похоже на мое всегдашнее стремление к режиссуре (разумеется, в дополнение к игре на сцене).

Однако мне плохо из-за того, что я провожу с ним слишком мало времени. И особенно плохо то, что мы опять спим в домиках и не можем остаться наедине. Во вторник он уговаривает меня улизнуть и отправиться в то волшебное место, откуда виден наш лагерь, и мы не уделяем никакого внимания прекрасному виду до тех пор, пока не ополаскиваемся водой из бутылок и не мчимся в театральный домик, и Марк при виде нас закатывает глаза, потому что мы являемся на репетицию с опозданием.

– Не могу дождаться твоей встречи с моими родителями, – говорит мне Хадсон после ужина, держа меня за руку. – Хочу показать им, каким счастливым ты меня сделал.

Я улыбаюсь так широко, что губам становится больно:

– А ты познакомишься с моими родителями.

Но меня беспокоит предстоящая встреча с его папой и мамой. Беспокоит меня то, как они, по его словам, могут отреагировать на накрашенные ногти Брэда – возьмут да не разрешат сыну приехать сюда следующим летом. Смотрю на наши руки, их по-прежнему украшает пурпурный лак, но он уже порядком облупился. Мне нравятся его руки, нравится смотреть на них и любоваться одинаковым лаком на наших ногтях. Нравится ощущать его руку в своей. Но мне очень не хочется, чтобы ему было больно.

После ужина мы опять идем в театральный домик, чтобы прогнать несколько сцен. Я сижу рядом с Марком в зрительном зале, а Хадсон тем временем находится на сцене – помогает гримировать играющих в спектакле ребят.

– Могу я спросить тебя кое о чем, – обращаюсь я к Марку в перерыве между песнями.

– Сейчас не лучшее время для этого, Рэнди. Но давай по-быстрому.

– Родители Хадсона… Им не нравится, когда он ведет себя по-женски. Как думаешь, мне следует сказать ему, чтобы он снял лак с ногтей перед их приездом? И, может, мне тоже следует это сделать?