– Я знаю. – Он сжимает мою руку. – Ведь я полюбил Рэнди.

– И это не означает игру в прятки. Это роль, которую нужно сыграть перед публикой из двух человек – перед твоими родителями. Тебе необходимо играть эту роль только перед ними. Но ты – по-прежнему ты. Лак для ногтей, тени для век, свирепые кошачьи глаза – все это останется при тебе… только вот на время притаится, ожидая того момента, когда сможет вновь обнаружить себя. И ты будешь давать ему волю в моем присутствии. Со мной ты всегда можешь быть тем, кем хочешь быть.

Он берет мои руки в свои, и наши пальцы переплетаются.

– О’кей. Но не раньше субботы. И лак с моих ногтей снимешь ты. О… и есть одна вещь, которую нам нужно сделать прежде всего.

В субботу вечером репетиций у нас нет – всем дается возможность отдохнуть перед завтрашним спектаклем. Мы с Хадсоном идем к тому дереву в лесу, на котором вырезаны сердечки и имена, и с помощью ножа из домика ИР вырезаем новое сердечко, а в нем наши имена: Рэнди и Хадсон. А не ХАЛ и не Дал, Хадсон очень настаивает на этом. Мы больше не они. А затем с руками, липкими от древесного сока и коры, направляемся к скале, нашей скале, и смотрим оттуда на лагерь.

– О’кей, – говорит Хадсон, держа мою руку и болтая ногами над пропастью, – я готов.

С помощью ватных шариков и жидкости для снятия лака, одолженной мне Джорджем, мы словно раздеваем друг друга в другом смысле этого слова. А затем, не разнимая рук, лежим на траве и смотрим на звезды, а в воздухе витает химический запах жидкости для снятия лака.

– Я подумывал о том, чтобы улизнуть из дома, купить косметику и попрактиковаться в нанесении макияжа у себя в комнате. Думаю, мне пойдут тени для век.

– Тебе пойдет все, – уверяю его я. – Но разве твои родители не заходят к тебе в комнату?

– Заходят, – вздыхает он.

– И шарят в твоем компьютере?

– Не думаю.

– Тогда поищи какие-нибудь видео, обучающие нанесению косметики. Посвяти целый год подбору твоих любимых цветов, и следующим летом я привезу тебе все, что нужно.

Он крепче сжимает мою руку в темноте, словно боится отпустить ее. И я понимаю его; со мной происходит то же самое. Над нами яркими блестками на черном бархате сверкают настоящие звезды. Это как вечернее платье дрэг-квин. Звезды за много миль от нас, я знаю, но кажется, будто бархат обволакивает нас.

– Я боюсь того, что тебя не будет со мной целый год, – говорит он. – Боюсь потерять себя. Или вновь обратиться…

– Этого не произойдет. Я знаю, что говорю. Ты не можешь однажды проснуться и сказать себе: «Я знаю, что это не я, но тот, кем должен быть», когда уже будешь знать, что все пытаются заставить тебя думать так.

– Ты уверен?

Я не уверен, но не признаюсь в этом.

– Я буду с тобой всегда, когда тебе это будет нужно. Пошли мне сообщение, или электронное письмо, или даже позвони.

Он кладет голову мне на грудь.

– Но я буду так скучать по тебе.

– Я тоже.

Когда занавес поднимается, то клянусь, я чувствую, будто все мои внутренние органы поднимаются вместе с ним, стараясь выбраться наружу через рот, и у них это не получается только потому, что они всем скопом застревают в горле. Все предыдущие годы я находился в это время за кулисами, прокручивал в голове слова роли и то, какое выражение лица каким ее словам соответствует, а когда украдкой смотрел в зал и видел публику, меня охватывала дрожь, и я гадал, что со мной может произойти – перековеркаю строку текста, или, танцуя, пропущу какое-нибудь па, или же меня внезапно покинет вдохновение.