Прошли часы. Не знаю, сколько времени я так провела. Я напрягаю слух, но не слышу голоса Джулиана. Каждый вздох причиняет мне режущую боль.

Железные колючки рвут мне кожу.

Я теряю сознание, потом прихожу в себя, представление о времени полностью утрачено. Я истекаю кровью, измазана своим дерьмом, промокла от своей мочи, от своих слез, от нестерпимого страха.

– Любуйся, шлюха!

Забытье снимает как рукой, и я вздрагиваю всем телом.

Передо мной индианка, одной рукой она тащит Джулиана, в другой сжимает свой охотничий нож. Я не успеваю даже вскрикнуть. Воздетое лезвие злобно сверкает и вонзается в моего сына. Раз, два, десять раз. Брызжет кровь. Я икаю от ужаса, издаю вопль. Железные крючья терзают мою плоть. Я захлебываюсь, задыхаюсь, я хочу умереть.

– ПРОКЛЯТАЯ ШЛЮХА!

Мое «я» не хозяин в своем собственном доме.

Зигмунд Фрейд

Вернувшись в дом на улице Шерш-Миди, Гаспар столкнулся нос к носу с Шоном Лоренцом.

Большой черно-белый портрет художника – работа английского фотографа Джейн Браун – придавал обстановке суровость, погружал гостиную в каменную тишину. Было такое впечатление, что художник не сводит с вас укоризненного взгляда.

Сначала Гаспар решил его игнорировать и спрятался в кухне, где включил кофеварку, купленную после выхода из салона связи. Чтобы подхлестнуть себя, он приготовил итальянский ристретто и буквально опрокинул его одним глотком. Потом наступил черед лунго, продлившего удовольствие.

Он вернулся в гостиную с чашкой в руке и снова почувствовал на себе взгляд художника. В первый раз Шон как будто говорил ему «проваливай», но теперь его пронзительные глаза смотрели иначе, словно взывая о помощи.

Немного постояв, Гаспар раздраженно проговорил:

– Как тебе помочь? Твой сын мертв, сам знаешь.

Он понимал, что говорить с фотографией – глупость, но потребность оправдаться пересиливала логику. Оправдаться – а еще собраться с мыслями и подвести промежуточные итоги.

– Согласен, тело не нашли, – продолжил он, – но из этого не следует, что он выжил. Согласись, твоя история с «опытом неминуемой смерти» не вызывает доверия.

Шон продолжал молча сверлить его взглядом. Гаспар изобрел за безмолвного собеседника реплику: «Думаешь, если бы ты лишился сына, ты бы не…»

– У меня нет сына, – возразил он портрету.

«Помоги мне!»

– Не надоедай.

Ему вспомнились слова Лоренца в интервью Жаку Шанселю. Под конец журналист спросил его о высшей цели любого художника. «Бессмертие», – не задумываясь, ответил Шон. Это можно было бы счесть преувеличением гордеца с манией величия, если бы Лоренц не развил свою мысль: «Бессмертие позволяет бесконечно заботиться о дорогих вам людях».

Спор с портретом вызвал у Гаспара головокружение, потом галлюцинацию: на лице на портрете проступили черты его отца, и отцовский голос взмолился о помощи. Драматург заморгал, прогоняя наваждение, и оно послушно исчезло.

Избавившись от двух укоряющих мертвецов, он уполз к себе в берлогу на втором этаже, разделся, размотал бинты и встал под душ. Он редко принимал душ в разгар дня, но события минувшей ночи и связанное с ними лихорадочное волнение лишили его сна. Он вернулся домой смертельно уставшим, поэтому ему понадобилось взбодриться под холодными струями. Потом, тщательно вытираясь, он посмотрел на себя в усеянное черными точками зеркало и пришел в уныние: многовато щетины, волос, шерсти и жира.