– Это никуда не годится. Узурпация личности! – прорычал Гаспар, сведя на переносице брови.

– Успокойтесь, это была ложь с благой целью.

– Пусть другие играют в принципиальность, да? Не выношу таких людей, как вы!

– Что значит «таких, как я»?

– Уж я-то знаю, что имею в виду.

– Кроме вас, этого не знает никто.

Он пожал плечами, продолжая негодовать.

– Так или иначе, матушка Лоренц ни за что не поверит в такие глупости.

– Ошибаетесь! – возразила Маделин торжествующим тоном. – Вообразите, она уже ответила, что ждет вас у себя через полчаса для обстоятельного разговора.

Гаспар разинул рот, чтобы снова возмутиться, но ограничился покорным вздохом. Маделин поспешила развить достигнутое преимущество:

– После встречи с Файолем у меня назначена беседа со старой знакомой, она в Париже проездом. После посещения Пенелопы загляните в «Семафор», обсудим достигнутое.

– Что еще за «Семафор»?

– Маленькое кафе на углу Жакоб и де ла Сен.

Стояла такая теплынь, что в ресторане распахнули все окна. Маделин захотелось курить, и они ушли пить кофе на террасу. Маделин в безмолвной задумчивости сворачивала сигарету, Гаспар, тоже погруженный в свои мысли, цедил обжигающий арманьяк – комплимент от хозяина.

Оба отказывались произносить это вслух, но внутренне соглашались, что составили небывалый следственный дуэт.

Оба были отравлены магнетическим искусством Лоренца, оба оказались в его власти. Все, что хоть как-то относилось к художнику – ощущение от его картин, неясности в его жизни, – приобретало для них мистическую ауру, сулило надежду, что если они проникнут в неведомое, то тайны Лоренца станут их тайнами. Не желая в этом сознаваться, Маделин и Гаспар прониклись сумасшедшей верой, что эти тайны приоткроют им истину, ибо поиск исчезнувших картин был отчасти поиском самих себя.

Искусство – как пожар, оно рождается из того, что поджигает.

Жан-Люк Годар[32]

Старый особняк, в котором жила Пенелопа Лоренц, выглядел вечным и отличался строгим изяществом, как многие постройки квартала вокруг церкви Святого Фомы Аквинского: светлый, без излишеств, фасад из тесаного камня, отполированный мрамор ступеней.

Впрочем, внутри жилища не было ничего от наружной аскезы. Напротив, это было царство нарочитой пышности: розовые кресла под покрывалами из искусственного меха, большой стол из плексигласа. Скрипучий паркет был выложен традиционным французским рисунком – уголком. От разнокалиберных безделушек и прихотливо изогнутых светильников рябило в глазах. И над всем этим, на высоченном потолке, распласталась гигантская люстра. Можно было подумать, что над здешним интерьером потрудился какой-то недоделанный Филипп Старк[33], взявшийся создать образец дурновкусия.

Мужчина, с недоверием открывший Гаспару дверь, назвался не очень внятно Филиппом Карейей. Гаспар вспомнил, что Пенелопа говорила ему о нем, первом возлюбленном Пенелопы. Выходило, что они по-прежнему вместе. Подрядчик из Ниццы оказался маленьким толстяком, ничего общего с тем образом, что рисовал себе Гаспар: на макушке лысина, короткая круглая бородка, под глазами мешки, торчащая из расстегнутого ворота рубашки седая шерсть, в которой тонул акулий зуб на золотой цепочке. Трудно было представить, чем такой субъект мог приглянуться молодой красавице. Может быть, тогда он был другим? Или обладал иными достоинствами? Хотя притягательность людей друг для друга чаще всего не поддается рациональному объяснению.