— Я скучала… — вцепляюсь в его плечи. И совершая набегами частые вдохи, продолжаю: — Все это время ужасно-ужасно скучала… Слышишь? — молчит, только во взгляде новое пламя разгорается. — И… Я… Я люблю тебя. Только тебя. Давно. И очень… — от эмоций, которые плещутся в этом яростном огне, голос на миг предает, но я сглатываю и заканчиваю. — Очень сильно тебя люблю. Очень! Ты даже не представляешь… — резко и громко втягиваю воздух. — Ты для меня единственный. Во всем. Слышишь? — последнее говорю уже с отчаянием.

Неужели он не собирается реагировать?

Неужели ничего не понял? Так ничего и не понял…

— Слышу, — грубый голос режет слух. Все на свете собой перебивает. Лица касается его лицо. Глаз друг от друга не отрываем, хотя мои — уже слезятся и замыливаются. Смаргиваю и смаргиваю, чтобы его видеть. — Люблю. Тоже, — разбивает в своей манере, грубо и скупо, с резкими паузами. — Люблю.

Тогда я уже плачу в голос. И это не боль, не отчаяние, не обиды… Впервые за долгое-долгое время плачу от невыразимой полноты безграничной радости.

Ладони Андрея обхватывают мое лицо. Пальцы ласково сметают со щек слезы.

Я хрипло смеюсь и слегка мотаю головой.

— Нет, не трогай. Это от счастья…

Рейнер

Всё не могу поверить, что вернусь домой и Татку увижу. Как целый месяц не мог свыкнуться с тем, что ее нет, так теперь обратно. Только тогда боль прошивала, да такая, что зубы сцеплять приходилось, чтобы не разнести все на хрен. Не без того, конечно… В первый день немало разворотил. Кулаки сбил до крови. Потом метался по дому, оставляя дорожки алых капель.

Кто бы понял, каких сил стоило не ворваться к Татке в квартиру и не увезти помимо воли обратно… Сам не знаю, как переборол. А говорят, нельзя… Можно. В этой жизни все, мать вашу, возможно. Когда осознаешь, что единственный способ получить желаемое — переломить себя, собственноручно по хребту пойдешь. Выть, скулить будешь и продолжать дробить кость за костью.

Первые недели держался на расстоянии. Просил только Виктора, как раньше, следить и проверять, чтобы нормально все было. Юлю расспрашивал, как и чем живет. В душу, конечно же, забраться желал. Знать то, чего Виктор выяснить не способен. Но Саульская неохотно поддавалась, растекалась мыслью по древу. Все в общих чертах, скупо и сухо выдавала. Хотя, может, и к лучшему. Узнал бы тогда, что Татка грустит, сорвался бы.

Думал, что подлатался, нарастил новое мясо, цепями сковал, готов увидеть. Ни хрена… Поверить не мог, что внутри все так дрожать может. Смотрел на нее издали, как чужак, и сгорал изнутри. Медленно, но неумолимо жрал огонь клетку за клеткой. Понял, конечно, что и у нее не перегорело. И от этого еще сильнее душу скрутило. Потому что понимал и то, что… Еще нет. Не готова. На треть путь прошла, а надо, чтобы хотя бы до половины. Потом я. После за мной ход будет.

Сорвался, когда с Беловым лично увидел. Хорошо, что не убил тогда. Да и на следующий день, когда перехватил еблана ранним утром сразу за многоэтажкой. Объяснить хотел, доходчиво. В один момент пелена на глаза упала. Порывался пригреть так, чтобы у недоструганного Буратино сопли вместе с кровяхой на асфальт полетели. Только вот додик пересрал еще на этапе вербального воздействия. Наутек рванул, поскользнулся на припорошенной снегом луже, упал, крякнул и через секунду разревелся как девчонка. Пришлось помогать «товарищу». Виктор его почти любовно упаковал, в травмпункт свозил. Оказалось, сломал «принц» обе рученьки.