— Налей мне, слышишь? Что ты выпучился?

Тот вздрогнул и налил. Залпом проглотив изрядную порцию рома, бургомистр закурил. Сакут по-прежнему дробил гусиные кости. Кирилин покосился на него.

«Сумасшедший мир…»

Пасечник, подобравшись по густому орешнику чуть ли не к самой вершине холма, видел сквозь ветви спину часового, склоненную голову брата, доедавшего остатки гуся Сакута, повешенного венгра и офицеров, наблюдавших за горевшим селом в бинокли.

Точным движением пасечник проверил, хорошо ли ввинчен в гранату взрыватель, и выдернул кольцо. Приподнялся на одно колено. Волнуясь, он не совсем верно рассчитал, и граната, перелетев через стол, ударилась в ствол дуба. Отскочив от него, она упала прямо на стол, подпрыгнула и задержалась среди гусиных косточек. И Сакут и бургомистр увидели ее почти одновременно еще в тот момент, как она стукнулась о стол и подпрыгнула. Небольшая штучка, которая вот-вот жарко всплеснется смертью.

Как много может иногда вобрать в себя одно-единственное мгновение… Для бургомистра в этом мгновении преломилась, словно луч света в линзе, вся жизнь. Замершим взглядом он смотрел на гранату, может быть, даже не секунду, а какую-нибудь ничтожную ее долю. Но и этого было вполне достаточно, чтобы вся жизнь его мелькнула яркой вспышкой, в которой и прошлое и настоящее сплавилось в единый ком дней и лет. Но каждое мало-мальски заметное событие, которое когда-либо врывалось в его жизнь, виделось отдельно. И быть может, оттого, что он очень часто вспоминал об этом, порою даже проклинал, ему сейчас особенно ярко вспомнилось небольшое местечко под Львовом в двадцатом году, когда он, посланный в разведку, попал в засаду. И потом германский офицер-контрразведчик, белокурая пани Ванда… И еще… Что еще? Что потом… Боже, что потом?

Мгновение, всего одно мгновение, и полковник Сакут, откидываясь на спину, опрокинул ногами стол с гранатой на бургомистра. И, уже разрываемый взрывом, Кирилин успел подумать о том, что стол нужно было опрокинуть именно ему. Не успел… Проклятая пани Ванда…

Он не услышал взрыва и пополз в сторону с изорванным в клочья животом, мелко-мелко, по-собачьи, перебирая руками. Что-то булькало в груди… Проклятая пани Ванда…

Бургомистр ткнулся лицом в землю шагах в десяти от того места, где завтракал и пил ром, слегка приподнялся на руках, хотел крикнуть. Что-то холодное стиснуло грудь, лицо, все тело. Руки подломились, и он вновь ткнулся в землю губами, всем лицом. Земля забивала горло и была горька, словно яд.

Полковник Сакут, поднявшись с земли, рассматривал в это время отрубленный осколком указательный палец на правой руке. Палец, залитый кровью, держался на узкой полоске кожи, и Сакут, поморщившись, оторвал его и поднес ближе к глазам.

Часовые наугад прочесывали склоны холма огнем. Один из офицеров был убит осколком гранаты наповал, второй ранен.

Когда прибежал врач и стал перевязывать Сакуту руку, полковник проворчал:

— Можно подумать, что граната росла на этой березе…

— Это дуб, господин полковник, — осмелился поправить врач, и Сакут впервые за этот день вышел из себя.