Его старуха, высокая, в одной холщовой рубахе с длинными рукавами, поджала тонкие губы:

— Дослужился, плешивый?

И когда Филимонов получил наконец разрешение выехать на время в город, она отказалась.

— Пропади ты пропадом… С миром пойду, у меня, чай два внука в армии — никто мне ничего не сделает.

Мяукал котенок, спрятанный у одной из девочек за пазухой, переводчик, читавший приказ, недовольно хмурился.

К переводчику прорвалась наконец вдова Анисья и, с маху упав на колени, обхватила его ноги, обметая пыль с его сапог растрепанными волосами.

Лейтенант Миллер удивленно приподнял светлые брови и, узнав в чем дело, махнул рукой:

— Ребенок еще? Ерунда. Здесь дети в десять лет умеют бросать гранаты… Убивать солдат умеют, а…

Переводчик отшвырнул от себя Анисью, она поднялась и опять поползла к нему с пузырившейся на губах красноватой пеной, протягивая руки. Ее удержали старухи; в следующую минуту солдаты погнали толпу за околицу. Анисья напрасно озиралась по сторонам, напрасно прислушивалась. Разве можно было в этом столпотворении расслышать что-либо… Когда из сада пасечника раздался по-заячьи тонкий вскрик, никто не обратил на него внимания.

Село горело. Обезумевшие кошки метались между избами. Раздавался треск и гул; когда на какой-нибудь избе рушилась крыша, вверх взметывались клубы густо-белого дыма, пронизанные роем искр. Обгоревшие деревья медленно свертывали листья. Небо задергивалось дымом, начинал тянуть вызванный пожаром ветер.

С начала операции прошло около двух часов, и село горело из конца в конец, превратившись в один огромный костер. С холма казалось, что пламенем охвачено все село. На самом деле там еще шло выселение.

Кирилин невооруженным глазом видел толпу за дальней околицей. Толпа была похожа на большое шевелящееся животное.

Дым, свиваясь в один гигантский столб, тянулся вверх и чуть в сторону; высоко в небе он расползался грязной широкой тучей и непроницаемой завесой закрывал солнце.

Кирилин, глядевший вначале на все происходящее совершенно безучастно, несколько оживился. Когда Сакут заставил его поехать с экспедицией, он разозлился, но затем, правда в душе, даже благодарил полковника, пребывание в городе почти с физической ощутимостью начинало давить его; прямые линии улиц представлялись ему чем-то вроде длиннейшего ружейного ствола: выстрели с другого конца, и пуля обязательно попадет в цель, потому что свернуть ей некуда.

Стоя сейчас на холме, он ни о чем не думал. Он просто отдыхал от непрерывного напряжения, в котором находился в городе. Здесь не нужно было коситься на углы в ожидании внезапного выстрела, не нужно думать, надежна ли охрана.

В половине девятого на холме быстро поставили складной походный столик: полковник Сакут в это время завтракал, и, возможно, только второй потоп или приказ фюрера заставили бы его уклониться от установленного им для себя многолетнего порядка.

Бутылка рому, жареный гусь, консервированная зелень — завтрак полковника по-солдатски прост и сытен. Бургомистр, приглашенный к столу, не смущаясь неодобрительного взгляда Сакута, раз за разом опрокинул пару металлических стаканчиков и протянул денщику еще: