Остановившись среди развалин и пепелищ, он в следующее мгновение вздрогнул. И сразу же пригнулся, хотя и понял, что его заметили. «Э-э, черт, — подумал он с досадой, сразу обо всем, кроме угрозы опасности, забывая. — Так недолго и на тот свет загреметь».

Выпрямившись, как ни в чем не бывало, он тихонько побрел дальше чувствуя спиной чей-то пристальный взгляд. Ему и раньше приходилось испытывать подобное, и у него уже начало вырабатываться что-то вроде привычки, хотя привыкнуть к таким вот моментам попросту невозможно. Шаг… второй… Почему он, тот, что смотрит вслед, из густого, порыжевшего от огня вишневого кустарника, медлит? Третий шаг… Окрик вслед или пуля в спину? А возможно, это кто-либо из уцелевших жителей? Какая неосторожность — выйти на открытое место…

— Эй, земляк! Погоди!

Виктор медленно, с тем поразительным спокойствием, которое достигается большим нервным напряжением, оглянулся и едва не вскрикнул. Приближавшийся к нему человек в свою очередь замедлил шаг, затем остановился, поднес руку к лицу и стал пятиться.

— Пашка! Малышев! — бросился к нему Виктор.

Тот по-прежнему пятясь, наткнулся на что-то, упал и, вскочив с кошачьей быстротою на ноги, протянул вперед руки, не подпуская к себе Виктора.

— Э-э, постой, постой… Тьфу ты, черт… Хоть крестись…

Из вишняка в это время вышел Кинкель.

Через несколько минут все трое, еще тараща друг на друга глаза, сидели в сторонке от дороги, и Малышев, жестикулируя, рассказывал о последних днях концлагеря, об отправке в Германию, о побеге.

Поднявшееся солнце расшевелило воздух, снова потянул ветерок.

Виктор слушал, и плечи его все больше сутулились. Удар за ударом… Миша Зеленцов… Помнится, всего год назад Зеленцов подшучивал над его робостью на вечеринках, учил, как нужно посмелее подходить к девушкам…

Кинкель лежал навзничь, глядел в небо сузившимися глазами и покусывал травинку. То, о чем рассказывал Малышев, было знакомо. После смерти Зеленцова они несколько дней бродили вокруг Веселых Ключей, не зная, что сделать, на что решиться. Умирая, Зеленцов не успел ничего сказать, а в селе стояла, как потом они выяснили, рота вспомогательной полиции. Если Зеленцов, уроженец этих мест, внушал им надежду на благоприятный исход задуманного дела, то оставшись вдвоем в совершенно незнакомой местности, они растерялись. Если бы не выдержка Кинкеля, Малышев давным-давно совершил бы какой-нибудь необдуманный шаг, явившийся бы в данной обстановке гибельным. Многому научил за это время Кинкель сибиряка, но и сам узнал очень многое. Оказавшись в среде простых людей, Кинкель упорно стремился понять, чем же они отличаются от французов, поляков или от его соотечественников.

Кинкель увидел в России и деревянные избы, и соломенные, сгнившие от времени, крыши. Но это была уходящая в прошлое Русь…

Главное заключалось в другом — в людях. В них даже с первого знакомства чувствовалось что-то новое, что-то заставлявшее настораживаться, сравнивать, сравнивать и сравнивать. И многое являлось для Кинкеля открытием. Часто не очень грамотные, простые люди удивляли его новизной, совершенно новым отношением к жизни, странно непривычным видением ее. Казалось, что они, в отличие от остального мира, успели шагнуть далеко вперед, успели понять то, о чем остальные еще и не думали. Только теперь понял Кинкель, что это значит — избавить человека от страха разорения, от жажды накопления. И, поняв значение этого, Кинкель подумал, что надежды нацистов на победу — всего лишь мыльный пузырь. Можно разгромить армию и захватить территорию, но нельзя победить такой народ.