— Дочь у меня вот такая же… Похожа… — тихо сказал Кинкель, встретив взгляд Малышева, и отвернулся.

Затем они пошли, и Кинкель нес Тоньку на руках. Солнце слепило их, а сзади дымилось пожарище.

В хорошо знакомом Виктору месте они перешли речку вброд и углубились в лес.

Указывая дорогу, Виктор шел впереди, не оглядываясь, хотя его все время тянуло оглянуться. За ним осторожно двигался Кинкель, то и дело наклоняя голову, чтобы не задевать нижние ветки деревьев. В такие моменты в неподвижных глазах девочки, в самой их глубине, что-то еле-еле уловимо вздрагивало. И Кинкелю вспоминалась черная безжизненная вода стоячих болот Белоруссии. Даже чем-нибудь встревоженная, она не меняла своего цвета, она и в движении оставалась мертвой.

И Кинкель никак не мог поверить, что это детские глаза. Девочка, почти ребенок, не могла так смотреть. Просто на руках у него, вместе с девочкой находилась вся тяжесть мира и все безумие его.

И эта тяжесть обрывала руки. Кинкель крепче прижимал к себе маленькое, теплое тельце девочки, и в такие моменты он старался смотреть вперед, в затылок Виктору, или чуть повыше — в сумеречную зеленую даль.

— Дяденька… дяденька…

Голубело небо.

Люди — молчали.

Шелестели зазеленевшие вершины деревьев, из партизанского лагеря долетали людские голоса и стук топоров.

Впервые за всю жизнь Виктор держал во рту самокрутку. Горнов сидел на краю оврага, подперев руками тяжелую голову. Виктор только что кончил рассказывать о том, что произошло в городе, и теперь время от времени жадно затягивался дымом цигарки.

В овраге еще бурлили весенние воды, шумели на деревьях дрозды; у них уже появилось потомство. Тянулись к солнцу, цвели травы, мхи и деревья. Все живое искало встреч друг с другом. Весна — сеятельница жизни — шла по земле, плодонося и благоухая. Она шла полями и лесами, через села и города, пересекала линии фронтов и места битв. И везде одинаково, с добросовестностью хлебороба, сеяла жизнь. Она не признавала вражды людей и всеми силами стремилась восполнить производимые ими опустошения.

Но людьми управляли свои законы. Какое им было дело до животворной, но слепой силы весны?

— Что ж, — произнес наконец Горнов. — Смерть смерти разница… Коли мне предстоит умереть, хотел бы умереть, как они…

Виктор бросил в овраг потухший окурок, подумал и недовольно отозвался:

— Не всем же умирать, Петр Андреевич. Зачем вы об этом…

— Да, друг, верно. А положение выправим. Слушай… Решено послать трех человек для связи с фронтом. По одному пойдут. Имей в виду, дело трудное… Пойдут добровольцы. Подумай…

— Что думать… Раз нужно…

Но воображение, помимо воли, рисовало дорогу, которую он уже пытался однажды проделать… Дорогу, где на каждом метре, за каждым кустом будет подстерегать смерть…

— У дядьки был? — спросил Горнов.

— Ага… Сроду не думал, что он может так ругаться…

Горнов рассмеялся.

— Раны в такие места болезненны. Все удивляются, как он смог до отряда добраться — все-таки километров тридцать…

Помолчали. Затем Горнов спросил:

— Больше ничего он тебе не говорил?

— Рассказывал, как село жгли… А что?