Павлик забыл об осторожности и придвинулся еще ближе.

– Не понимаю, что в этой судьбе завидного, – проворчал Бодуэн. – Но мне вот что интересно. То есть ты, Даня, хочешь сказать, что совершил величайшее открытие, так? Значит, что получается? Все бьются, спорят, ищут – академики, историки, доктора, писатели, Лихачев, Рыбаков, Панченко, Зимин, Чивилихин, Гумилев, Кусков, Либан, Водолазкин, – а тут появляется наш Даня Кантор, доказывает, что это мистификация, и в придачу называет автора «Слова о полку Игореве». Красота! Нобелевская премия! А знаешь ли ты, Кантор, чем дилетанты отличаются от настоящих ученых? – снова учительски возвысил голос Бодуэн. – Тем, что ученый изучит всё сначала, осмотрится, а потом уже будет думать, где бы ему свою скромненькую такую, мааленькую такую заплаточку поставить и никого случайно не потревожить. А шарлатаны ничего не знают, ни в чем не сомневаются, но сразу готовы всё предъявить и всех, кто с ними не согласен, за идиотов держат. Ну не студенту же, Даня, в самом деле, пусть даже самому умному, автора «Слова» находить и всю Академию наук обскакивать! Ну должна же быть какая-то иерархия.

– Всё гораздо хуже, Бодуэн, – сказал Данила с печалью. – Это никакое не открытие.

– А что?

– Всего лишь подтверждение давно открытого. Я, видишь ли, Григорий Петрович, изобрел велосипед. Только секретный.

– Что за чушь? – помотал головой Бодуэн.

– Они всё открыли сами, – зашептал Данила лихорадочно, но Павлик сумел этот невнятный шепот расслышать. – Они знают, что «Слово» – текст восемнадцатого века. Знают и хранят как самую страшную тайну. И тот, кто до этого сам нечаянно додумается, тоже обязан ее хранить. Он как бы вступает в закрытый клуб. Это заговор древников, их профессиональная конвенция, за которую – если кто-то ее не соблюдает – изгоняют. Потому что нарушил кодекс. Потому что это вопрос престижа. Потому что национальная святыня. И ты прав, авторство «Слова» давно перестало быть научной проблемой. Но знаешь почему? Не потому что она не имеет решения, а потому что сделалась вопросом веры. Мы либо верим в то, что «Слово» было написано в двенадцатом веке, либо не верим. Вот и всё.

– И ты решил об этом всем объявить?

– Я что, с ума сошел? Я буду последний, кто это скажет.

– Погрома боишься? – пробормотал Бодуэн задумчиво. – А что? Какая-нибудь святая простота вроде Пашутки Непомилуя побьет тебя не задумываясь: чевой-та жиды-та на наша «Слова»-та ополчились-та?

«Зачем он так про меня?» – удивился Павлик.

– Да не в этом дело, Гришенька. Да и какой я еврей? – махнул рукой Данила. – Одно название да нос крючком. Я всё понимаю, но присоединиться к их конвенции не могу. Говорю же тебе, я раньше думал, что важнее всего на свете истина, и ради нее можно всем пренебречь и ей одной служить. И теперь так тоже думаю. Но что мне с этой вот истиной делать, я не знаю. Она какая-то неправильная, эта истина. Я и так об этом никому не рассказывал и не расскажу, потому что знаю: ты не трепло. Я же чувствую, что есть изъян в моих рассуждениях, а найти его не могу. Мне бы легче всего было признать, что «Слово» вообще неземного происхождения. Ну правда, как осколок тунгусского метеорита. Не вмещается оно никуда. Ни в двенадцатый век, ни в восемнадцатый, ни в какой другой. А Костров его просто где-то подобрал и отдал Иоилю, а тот – Мусину-Пушкину. Или Мусин-Пушкин своей властью забрал, неважно, а потом не захотел никому рассказывать, откуда оно у него взялось. Я, знаешь, недавно рассказик один прочитал. Там герой, деревенский мужик, помешался на микробах. Рассматривает в микроскоп каплю крови, видит красные и белые кровяные тельца и думает, что это микробы в кровь пробрались. И начинает ученых подозревать. Что они-де всё знают и молчат. Так вот мне очень хочется, чтобы я оказался таким же недотепой, который сунулся со своим микроскопом и увидел не то, что есть на самом деле. Я хочу оказаться неправым, понимаешь? Первый раз в жизни.