– Ну могу.
– Ну назови.
Данила замолчал, и Павлик мозжечком ощутил, что присутствует при чем-то очень важном. Он затаился и перестал дышать. Только боялся, как бы ветер не унес эти слова в сторону. Но и ветер тоже затих и прислушался.
Литораль
– Ермил Костров.
– Кто-кто?
– Ермил Иванович Костров.
– Это который… переводчик «Илиады» и «Золотого осла»?
– Не только. Он переводил также Оссиана. В девяносто втором году. И вот тебе еще одно доказательство. Перевел Оссиана, прочувствовал идею и взялся за написание «Слова». Он был совершенно гениальный тип. Пьяница, вятич, темного происхождения, сын не то дьячка, не то крестьянина, но зато наш, университетский, свободный человек, и при этом никаких амбиций, легкий, беспечный, незлобивый, бездомный, поэт от Бога. С поразительнейшим языковым чутьем и слухом. Жаль, что его почти никто не знает. А ведь его Суворов уважал и таскал с собой в походы его книги, Потемкин его к себе приглашал, а Пушкин о нем с какой нежностью писал! Его Амелин любит! Ты только подумай, Гришуля, – заплясал руками Данила (Павлик уже давно подметил, что Даня всегда начинал взмахивать руками, когда чем-то очень увлекался), – маленький, курносый, невзрачный, со смешными буклями, как они все в восемнадцатом веке ходили, посмешище для господ и лакеев, он однажды взбунтовался вместе с другими студентами и стал зачем-то швырять в эконома пироги и тарелки. Его к ректору вызвали, и тот – это у Пушкина в его записках есть, – удивленный, спрашивает: «А ты-то как сюда попался, Ермил Иванович?» (Заметь, не попал, а попался!) – «Из состраданья к человечеству». Ты представляешь? Ректору вот так запросто, безо всякого смущения. И масштаб какой сразу: человечество! А в то же время мог с дворовыми девками лоскутки разноцветные сшивать. Херасков его выше себя ставил, решил однажды от винопития отучить и поселил у себя дома, вина ему пить не давал, ну, или, может быть, совсем по чуть-чуть, а Костров от него сбежал: благодарю тебя за все милости, но воля мне дороже. А когда умирал от лихорадки, то говорил Карамзину: «Я всегда употреблял горячее, а умираю от холодного». Вот, Гришка, завидная судьба! Поверь мне, он – автор «Слова о полку Игореве»! Не знаю, как он писал, по заказу, в припадке вдохновения, трезвый или пьяный, но он сделал это.
Ветер гудел, дождь хлестал, облака неслись низко-низко и очень быстро. Сверкнула редкая осенняя молния, еще одна, но грома слышно не было – должно быть, очень далеко шла последняя в году гроза. И может быть, гроза эта была не здешняя, а древняя, далекая, пришедшая из прошлого, и даже не островского, не Катерининого, а более глубокого, как если бы вдруг распахнулись времена и двое спорщиков вывалились из шестьдесят третьего года советской эры в вечность, случайно прихватив с собой случайно оказавшегося рядом Павлушу.
Данила так руками намахался, что дышал тяжело, будто целую телегу картошкой загрузил, а Бодуэн не говорил ни слова, должно быть, усваивал и соображал, чем возразить, потому что возражение было его второй натурой. А первой – насмешка. И Данила намеренно подставлялся ему, чтобы себя испытать. Они так жили и дружили: скептик и идеалист.