– Ты, Даня, балбес и лирик неблагодарный. Ты чушь несешь несусветную и безответственную, – окончательно рассердился Бодуэн. – Тебе надо стихи писать. И пиши. Но ты не хуже меня знаешь, что филология – строгая наука и оставлять ее из-за юношеского бреда, извини меня, несерьезно. Ты либо перезанимался, либо у тебя какой-то недорослизм, возврат пубертата случился и у самого умственные прыщи полезли. Иль ты забыл, как сюда поступал? Как тебя на английском чуть не зарезали?

– Почему чуть? Тройбан поставили после трех пятерок. Спасибо Мягонькой, собственной рукой оценку исправила.

– Ну? И чем ты ей отплатить хочешь? Заявлением об отчислении? Обвинением в том, что и она, и весь ее факультет ерундой занимаются? На классике паразитируют? Выкини ты, Данька, весь этот дурной максимализм и романтизм из головы и дело делай. И не говори мне, пожалуйста, что ты не еврей. Ты самый настоящий еврей, а знаешь почему? Потому что мятежен, как все евреи. Талантливый человек, а мечешься не пойми куда. То ему древние языки были интересны, то фонология, то психолингвистика, а теперь вообще решил всё бросить и на Белое море податься. Цель надо в жизни поставить и к ней идти.

– А у тебя она есть?

– Есть. Я хочу уехать и уеду.

– И чего ты там будешь делать? Забудешь всё, чему тебя здесь учили?

– По крайней мере, ни одна сволочь не посмеет меня оскорбить! – воскликнул Бодуэн.

– Ну и кто тебя здесь оскорбляет?

– Мне, Кантор, сама мысль, что меня могут оскорбить, невыносима. Я, видишь ли, щекотлив и не хочу, чтобы всякий Сыроед мог попрекать меня тем, что я-де из комсомола не выхожу, как будто он сам давно вышел.

– Да ладно тебе. Эдька – человек порядочный, сам знаешь.

– Пройдоха он порядочный.

– Он просто хорошо невоспитан.

– А вот еще один очень хорошо невоспитанный, – заметил вдруг Непомилуева Бодуэн или (поймал себя на странном ощущении Павлик) заметил давно, но почему-то только сейчас решил его разоблачить. – Ты чего это чужие разговоры подслушиваешь? Шпионишь потихоньку?

– Зачем вы так? – повторил Павлик с обидой то, что думал. – Мне просто интересно.

– Что тебе интересно?

– Всё!

– Ишь ты, – усмехнулся Бодуэн и посмотрел на Павлика с любопытством. – Странный ты всё-таки, Непомилуев, парень. Вон Данька тобой любуется как дитем природы, а мне иногда кажется, что ты похож на сосуд, который чем хочешь наполнить можно. Из тебя, может, черносотенец, а может, доктор Гааз какой-нибудь выйдет. А иногда я думаю, что ты только прикидываешься таким наивным, а в глубине себе на уме мужичок и интерес свой блюдешь. И никакой ты не простофиля. Ну и что же ты понял, вьюнош?

– Не знаю пока. Но одно понял, – сказал Павлик с жаром, – что говорить об этом никому нельзя. Я и не скажу. Хоть на кусочки меня режьте – не скажу. Я тайны хранить умею.

– А ты, Паш, читал когда-нибудь «Слово»? – улыбнулся Даня.

– Нет.

– Тогда слушай.

И Кантор начал читать. Негромким, невыразительным, невнятным голосом – совсем не так, как читал Павлик в школе стихи, – он произносил слова, от которых у Непомилуева сперло дыхание, и он почувствовал, как тысячи тоненьких иголочек впились в его тело. Они кололи ему руки, ноги, спину, живот и проникали внутрь его существа. Низкое небо и близкая земля захлебывались водой, молнии лупили всё чаще, и совсем рядом грохотал сентябрьский гром, трое стояли под дырявым навесом, мокрые до нитки, и один из них твердил что-то не до конца понятное, в чем не улавливал Павлик почти никакого смысла и значения, а только интонацию, только темную, густую, ничтожную речь, и снова накатило на него ощущение счастья, как в тот день, когда над полем летели гуси и он чувствовал рядом присутствие матери и отца. И он подумал: уже который раз это чудо с ним случается, и захотелось крикнуть спасибо тому, кто всё это придумал: эту ночь, этот ветер, этот дождь, осеннюю грозу и эти слова, чтобы только они не кончались.