Разговаривали двое – Бодуэн и Данила. Стояли на крылечке под навесом, в ночи горели огоньки сигарет и ощущался слабый запах дыма. Ночь была ветреная, тревожная, напополам с дождем, с поворотом тепла на холод, и слова доносились то отчетливее, то глуше.

– Это гениальная вещь, но она абсолютно выпадает из Средневековья. Ей нет там места, – глотая звуки, чуть заикаясь от волнения, торопливо говорил Данила, и Павлик удивился тому, что этот обыкновенно молчаливый, погруженный в себя человек может так долго и так страстно произносить слова. – Ты же читал летописи, «Задонщину», «Поучение Мономаха», жития. «Слово» не стоит в этом ряду, понимаешь? Ни одной своей строкой, ни одним образом. Ни одним мотивом. Ну как средневековый русский автор примется описывать неудачный княжеский поход? Как возьмет в герои человека, который говорил, что лучше «убитым быть, чем полоненным», и сам же в плен угодил? И как ты себе представляешь древнерусский текст, в котором нет выраженной христианской доминанты, а сплошь язычество и пантеизм? И наконец, почему он один-единственный такой в той литературе?

– Да потому и единственный, что языческие тексты в отличие от христианских никто не переписывал, и они пропадали, – пожал плечами Бодуэн. – А этот чудом или по случайности уцелел. Да и вообще, нельзя же представлять древнерусскую жизнь только по литературе.

– Да не только древнерусскую – никакую нельзя! – воскликнул Данила. – Сто раз я слышал про этот аргумент, только меня он нисколечко не убеждает.

– Почему?

– Потому что это вообще очень странная история. Рукопись находят в конце восемнадцатого века при совершенно непонятных обстоятельствах. А потом она вдруг сгорает в пожаре.

– И что?

– Такого не бывает, Гришенька. Оригиналы так просто не находятся шесть столетий спустя и именно тогда, когда в моде оказываются мистификации, а просвещенная государыня испытывает интерес к древней книжности, сама пишет исторические сочинения и в том числе упоминает в них не самый известный поход князя Игоря и предшествующее ему солнечное затмение. А потом по странному совпадению находится древняя повесть с тем же самым сюжетом. А потом по еще более странной случайности оригинал теряется, чтобы никто из ученых не смог на него взглянуть. На что это больше всего похоже?

– Не знаю.

– А я тебе скажу на что. На преступление, следы которого довольно неуклюже замели.

– А Пушкин?

– Что Пушкин?

– Пушкин говорил о том, что в восемнадцатом веке этого никто не смог бы написать.

– Естественно, ему важно было Державина поддеть. Державин-де не знал русского языка. Это же просто бонмо, острота, отголоски «Арзамаса». Да и потом, когда он это говорил? В тридцать шестом, когда написал «Капитанскую дочку» и заочно спорил с Державиным из-за Пугачева?

– Он не мог знать державинских воспоминаний, – сказал Бодуэн отрывисто. – Они были напечатаны после его смерти.

– Это еще надо доказать. Мог и знать. Я, например, считаю, что знал. История темная, но к подлинности и авторству «Слова» она всё равно отношения не имеет. Пушкин, между прочим, думал, что и песни Оссиана – подлинная вещь. И «Песни западных славян» за чистую монету принимал, а Мериме потом перед ним за невольный обман извинялся. Он поэт, а не ученый. Да и вообще, что за аргумент такой: некому было написать? А Толстой, например, говорил, что «Слово» – это подделка. И Константин Аксаков так считал. И Ремизов Алексей Михайлович. Только это всё оценочные суждения, а мне истина нужна, но я ее же и боюсь. Первый раз в жизни боюсь. Вот ты послушай, Гриша, что я про это думаю, и скажи мне, прав я или не прав. Ведь главный вопрос всегда был такой: если это мистификация, то кому и зачем она потребовалась?