– Что ты мелешь опять? Что ты сам несешь? – рассердился Сыроед. – Какой гроб в детском саду?

– Обыкновенный. Сад так построили, во дворе большого дома, и гроб несли мимо. И покойника было хорошо видно. И музыка надрывалась траурная. Ту-ду-ду-ду-ду-у-ду-у. А погода, как назло, солнечная, весенняя, а музыка всё страшней вопит. Ту-ду-ду-ду-ду-у-ду-у, – вошел в раж Бокренок и качался из стороны в сторону, как тонкая рябина. – Всё было, и мальчик наш так испугался, что некоторое время не ерзал, а потом – кашу же никто не отменял, и молоко в нее продолжали лить – стал опять. «Ты помнишь, о чем я тебя предупреждала?» – с холодной ненавистью сказала ему воспитательница. Мальчик посмотрел в ее ужасные глаза и понял, что этой ночью умрет, и его будут так же нести в гробу, и будет светить солнце и играть эта страшная – ту-ду-ду-ду-ду-ду – музыка. Он пришел домой, не стал ничего есть, не пошел гулять, не стал ни во что играть, не стал даже книжку просить, чтоб ему почитали, а лег в кровать, чтобы умереть, и…

– Умер? – спросил Павлик, затаив дыхание.

– Не знаю. Какая разница, – проговорил Бокренок раздраженно. – Я же тебе не про мальчика рассказываю, а про то, что обыкновенная советская тетенька, которая вообще-то хотела как лучше и которая ребенка, сама того не ведая и не желая, на всю жизнь искалечила, – она для меня и есть советская, бляха-муха, власть, которая без насилия нигде и ни в чем обойтись не может. Она даже добро через силу вколачивает и любого, кто хоть чуточку не такой, как все, гнобит. Глокая куздра она, которую я никогда не прощу.

– Так это ты, что ли, был? – спросил Павлик с облегчением: значит, точно не умер мальчик. – А глокая куздра – это кто?

– Дурак ты, – побагровел Бокренок.

– Опять срезал, – покачал головой Бодуэн и посмотрел на Непомилуева, как смотрит тренер по баскетболу на новичка, который забросил мяч в корзину с середины площадки, и взрослый человек в спортивных штанах и со свистком на шее пытается понять, случайно у пацанчика это получилось или, может быть, у него способности и надо бы с ним позаниматься отдельно. – А вообще обрезание надо было сделать, идеальное средство против детского онанизма. И в сад либо сразу отдавать, либо пусть уж дома до школы сидит.

– А у нас в Углях еще хлеще была училка в младших классах, – пожал плечами Сыроед. – Если кто баловался на уроках, ставила в угол и трусы заставляла перед всем классом снимать.

– И ты снимал?

– Все снимали. И обрезанные, и необрезанные. И родители знали, и директор школы всё знала. И никто не возмущался. Но это не власть, Бокренок, это бабы бессемейные после войны распоясались и за свое горе мстили. Они, может, в этом и не виноваты, но нельзя было таких к воспитанию допускать.

– А чего после войны? – не согласился Данила. – Ты, Сыроедов, опять же Грибоедова вспомни: Татьяна Юрьевна, княгиня Марья Алексеевна. Всегда на Москве так было. Только до такого уродства не доходило.

– Ну что, кого первого на дуэль вызываешь? – спросил Бодуэн. – Может, тебе еще про больницы детские рассказать? Или про роддома со стафилококком? Про пенсии у стариков? Или с Ромкой поговори, как он в армии служил. Год его деды чморили, год он молодых чморил. А может, про деда моего хочешь услышать, как его в лагерях мучили? И не в чилийских, фашистских, а в самых что ни на есть советских.