И все увидели, как по нежной щеке Сыроеда сползла предательская отроческая слезинка.

– От счастья ревел? – подсказал Бокренок с сочувствием.

– У Корвалана сын был. Луисом Альбертом звали, – сказал Сыроед и отвернулся. – Его после переворота схватили и пытали, требовали, чтобы он отца выдал, потому что тот от полиции скрывался, а сын знал адрес. И не выдал. Они его жестоко пытали, били, током мучили, к разным местам прикладывали, а он молчал. Отца всё равно схватили, а его в лагерь отправили в Чакабуко. Потом через два года освободили, он в Болгарию уехал жить, но помер там от сердечного приступа и до освобождения папы не дожил. Двадцать восемь лет парню было. Жена молодая, Руфь, сын маленький остался. Диего. Я из-за него плакал.

Сыроед замолчал, и все замолчали. Не знали, что сказать. Какой-то непривычный был Сыроед. Никто и не подозревал, что он таким сентиментальным может быть. Шпана, клоун, бабник, трепач, задира, а оказывается, он вон какой. И на Павлика посмотрели с интересом: дурик дуриком, а гляди-ка, чего из Сыроеда вытащил. Так бы и не узнали.

– Мне тогда нравились испанские имена. Просил, чтоб меня пацаны Эдуардо звали. Вот тогда-то мне и подарили, Павличок, жвачку.

– Ну испанский-то хоть выучил? – полюбопытствовал Данила. – Аблас кастельяно ум покито?

– Да какой в Углях, на хрен, кастельяно! – взорвался Сыроед. – Живем в бараке хуже этого, мать на двух работах да еще на дом берет, старшую сестру в интернат пришлось отдать, бедность, клопы, тараканы, крысы шастают, а у меня в голове то макулатура, то Чили, то граната. Ну разучил одну песенку, а слов всё равно не понимаю, как попка какой-то. А тут еще мать пристает: пойди помойку вынеси. А ее когда выносишь, тараканы из ведра разбегаются и по тебе ползают. А я о высоком мечтаю. До смешного доходило. У нас там церковь заброшенная в Кудинове есть, рядом с ней кладбище. Я туда как-то раз на велике поехал. И так расчувствовался, что слез с дрындопеда, иду по кладбищу и руку держу в пионерском салюте. Представляете, кладбище, сумрак, дубы столетние, могилы с крестами, а тут идет такой шкет, одной рукой велик раздолбанный ведет, а другой пионерский салют крестам отдает. Ну не идиот, а? Вот так! – показал он и захохотал, но никто его смеха не поддержал, только у Бокренка в глазах опять сомнение мелькнуло.

– Не верю!

– Ты чего, Станиславский, что ли, чтоб мне не верить? – набросился на него Сыроед. – А у меня грамота, между прочим, есть. И этот, – показал он на Павлика, – такой же, похоже, как я был, дуралей. У него просто ностальгия по несуществующему.

– Красиво, Эдька, сказано, – цокнул языком Бодуэн, – но неверно.

– Что неверно?

– Ностальгия не может быть по чему-то. Она просто ностальгия, и точка. Тоска по родине. Иначе плеоназм получается.

– А потом, как и я, разочаруется и пойдет частушки петь по подворотням, – пропустил мимо ушей заумное замечание Бодуэна Сыроед и снова взялся за инструмент:

– Чтобы Брежнева сменять, – хором радостно подпели Бокренок с Бодуэном.