– Лес отзывается, – прошептала Избава.

Светелу тоже стало казаться – скрипы, вздохи, медленные стоны вековых елей соглашались с его тонкими струночками. Сами что-то вспоминали, ему хотели напомнить. Былую зелёную стоголосицу? Солнце, небо, звоны ручьёв, прыгающих по скалам?..

Может, лес памятовал Прежних, что пели здесь свои песни? Сперва мудрые и весёлые, после – непоклонные боевые… А тризненных и воспеть некому было.

«Лихо в Торожихе»? Нет, не оно…

Слово за словом пробудился в памяти сказ, давний, складный. Только погудку к нему Светел сразу не отыскал. Теперь она плыла столетним еловым бором, возникая, пропадая, сплетаясь и расплетаясь неуловимыми прядями. Знакомая тень в серой, всё отступающей пелене… Ладонью машет, ведёт…

Неугас рукодельничал при свете огня. Распускал длинную верёвку, плёл узорный девичий поясок. Узелки, правда, нынче медленно прибывали: гусельный лад влёк парня неудержимо.

– Слышишь, что ли, Галуха? – громче нужного долетело из-за скалы. – Кто там у приблудных играет?

– Не ведаю, батюшка.

– А хороша ли игра? – ещё зычней спросил Зорко. – К нам сюда игреца, может, позвать?

– Воля твоя, батюшка. Если кому любо, когда голосом пляшут, а ногами поют… Песни дикие, грубые, Владычице нелюбезные…

– Несите короб с вагудами! Будем песни петь благие, добрым людям приличные! Те, что в стольном Коряжине царевичи слушали!

Светел заглушил струны. Непогодье напрягся, сжал кулаки:

– Что примолк, витязь? Играй!

– Погоди. Дай послушаю.

– Коли так, – потемнел Непогодье, – и ступай себе к их костру!

Светел пожал плечами, вставая. Непогодья он знал третий день, расстаться и позабыть, а вот песни выскирегские… такую встречу грех упускать.

– Можно я пока на твоих гуслях попробую? – попросил Неугас. – Я тихонечко… я шпенёчков даже не трону…

– Ты ещё меч у меня попроси, лучину щепать, – сказал Светел. – На этих гуслях певец, Богами целованный, коленом садно протёр. А я кровью заслужил, чтоб в руки дали.

Смирный Неугас, привычный к нраву отца, в ответ улыбнулся:

– А каков подвиг твой был?

Светел прикусил язык. Тем расхвастался, что при сторонних не поминалось! Ответил надменно:

– А вот придём, наших спросишь.

К удивлению витязя, парнишка потянулся за ним слушать Галуху. Отец пристукнул кулаком по колену:

– Сидеть велю!

– Да я, отик, нейду никуда. Гляну, ладно ли гость наш устроился, и назад.

Между тем Галуха вооружился благородным удом. Со времён воруй-городка наигранный ковчежец даже настройки не растерял. Галуха привычно зажал пальцами струны… и как с ледяной горки поехал. Толком не успев сообразить, что творит, в лад затверженному бряцанию повёл сладким, страдающим голосом:

– Самовидца рассказ и досужих людей пересуды…

Вот такие царские песни.

Костёр высунул хлипкий зелёненький язычок и тотчас же спрятал, но для Галухи время ринулось вспять. Непогодьев затон, страшный Ворон, стрелы из тьмы! Пальцы замерли на ладах, голос сорвался, смолк…

Никто не заметил.

Весь мир содрогался, постанывал и скрипел под тяжёлой поступью, проминающей снег. К стоянке, грозя совсем растоптать её, шагал великан.