Подружился с ней суровый витязь.
Вечера в беседах коротают…
Раны льнами чистыми повиты,
Только очень трудно заживают.
Светел поклялся бы чем угодно – еловый бор вновь подпевал. Вместе с гуслями радовался и грустил о недолгом счастье в доме сиротки.
Старик пристально поглядел на молодого сказителя. Непонятно вздохнул.
Светел пригнулся, шагнул вперёд крадучись, озираясь по-воровски. Взмахнул кулаком.
А потом, худой метельной ночью,
Затрещали крепкие ворота:
«Выдавайте жён и красных дочек
На потеху вольному народу!
А не то – прощайтесь с головами!»
Мужики дородные смутились…
«Ратью встать? Поди, поляжем сами.
Нам ли силой выйти против силы?
Мы к сраженьям вовсе непривычны…»
Помутились горем бабьи очи…
«Небыша сюда бы! Перекидываться погудками, как снежками. Я бы гусли оставлял, всё показывал. И страшливых мирян, и воина, и…»
Светел метнул быстрый взгляд на Зоркиных обозников. Галуха, опамятовавшись, водил пальцами над струнами уда. Хотел подыграть, не решался. А ну его! Без помощников справимся!
«Значит, вот каков у них обычай?
Не пойдёт! – сказал упрямый Гойчин. –
Кто врагу однажды покорится,
Век дурной не оберётся славы.
Ты беги-ка в кузницу, сестрица!
Вот мешок: в нём воинская справа.
Кто главарь негодной этой рати?
Надо бросить вызов атаману…»
«Ты куда с постели, милый братец?
Только встань, закровото́чат раны!»
Говорит ей витязь, храбрый Гойчин:
«Что мне раны, славная подруга!
Я-то встану – был бы меч наточен,
Щит сплочён, залатана кольчуга!»
Вот бежит, не чуя ног, сиротка,
Прямо в кузню, пышущую жаром…
«Топ-топ-топ, – рассказывали гусли. – Звяк, бух! Звяк-звяк-звяк, бух!»
Вот и кузница: жаль, трудилось в ней какое-то посрамление святого ремесла. Своей бы рукой задушить!
…Крутит ус кузнец рыжебородый:
«Сделать можно. Только не задаром.
Я вдовец, я зябну долгой ночью…»
Чем такое – лучше с камнем в воду!
Бесконечный трепет одинокой струны. Мгновение тишины, отчаяния. А потом – глухой, нарастающий, суровый распев. Брат за братьев! За сестрёнку назва́ную! Кто первый на нас?
«Значит, вот как! – снова молвил Гойчин.
Нет стыда у здешнего народа!»
Всполошилась шайка воровская:
Из ворот, держа клинок старинный,
Витязь к ним выходит спотыкаясь,
Вожака зовёт на поединок.
Меч иззубрен, щит починки просит,
И кольчугу рвали чьи-то стрелы,
Самого чуть ветром не уносит,
А туда же – возвещает смело:
«Ты да я! Узрит нас Божье око!
В этом споре выкупа не будет!»
И схлестнулись. И главарь жестокий
Свергся наземь с рассечённой грудью.
Слово свято! Шайку скрыли тени.
Облегчённо выдохнули смерды…
Но и Гойчин рухнул на колени,
Осенённый поцелуем смерти.
Раны кровью плачут – не уймутся.
Там, где доблесть, рядом ходит гибель.
Только смог сиротке улыбнуться
Да сказать за что-то ей спасибо…
Так нам пел гусляр – слепой и строгий,
До пустых попевок не охочий.
В ту деревню больше нет дороги.
И ведётся в людях имя: Гойчин.
Тут уж Светел дал волю Пернатым. Влёт подхватывал брезжущие созвучия, что посылал ему лес. Возвращал уверенным согласием струн. Тонкий короб гудел совокупной речью песни, леса на ветру, земли, небес, людской памяти. Грех ладонью такие гулы глушить! Светел дал бесконечному послезвучанию истаять, раствориться в голосах природных начал.