– Чяялэ!!! Выджяньте![25]

В кустах мгновенно стихли и смех, и возня. Несколько загорелых, чумазых, забрызганных водой девичьих рожиц высунулись из-за ветвей и вытянулись от изумления.

– Дэвлалэ! Ой! Ой, божечки! Ой, чяялэ, ТАМ НАШ СЕНЬКА!!!

Мгновение – и Семёна чуть с ног не смело пёстрым ураганом. Целый десяток его двоюродных сестёр налетел на него, смеясь, визжа и блестя зубами, повис на шее и плечах, а ещё несколько девушек со всех ног летели к палаткам, крича так, что звенела темнеющая степь:

– Ромалэ, ромалэ, Сенька вернулся! Наш Сенька пришёл! Живо-о-ой! Пришё-ё-ёл!!!

Он едва сумел освободиться от объятий сестёр и сразу же увидел, как к нему по берегу мчится весь табор: мужчины, голые дети, босоногие женщины. А впереди всех несётся как молодой, без шапки, с взъерошенными седыми кудрями и встрёпанной бородой дед Илья. Семён сумел сделать лишь шаг навстречу – и дед налетел на него, стиснув в объятиях так, что затрещали кости: разменивая седьмой десяток, дед Илья ещё мог согнуть в пальцах подкову и удержать в поводу вскинувшегося жеребца.

– Ах ты… Сукин ты сын, где тебя носило?! Вот ведь бог дураков любит… Живой? Целый? Не ранетый? Пропади ты пропадом, вот видит бог, прокляну я тебя когда-нибудь! Окончательно прокляну! Не сидится ему в таборе… не цыган будто… на войну, как гаджа, несёт… Бабка все глаза проплакала, а он!.. Ну, попробуй только смойся ещё куда-нибудь! Убью своими руками, а не выпущу!

– Дед, дед, да что ты… да не пойду я никуда… Уж и войны нет больше… – пытался было оправдываться Семён, но тут подоспела и бабка Настя, задыхаясь и плача, обхватила внука смуглыми морщинистыми руками. Освободиться от этих объятий было невозможно, и Семён так и пошёл к табору – придерживая одной рукой висящую на нём бабку и стараясь отвечать одновременно каждому из обступившей его родни.

– Э, морэ, а кого это ты поперёк седла привёз? Жену, что ли? – неожиданно спросил со смехом кто-то из молодых цыган, и только сейчас Семён вспомнил о Симке.

– Не жену… Бабушка, да ради бога ж!.. – Он бережно, но настойчиво оторвал от себя руки бабки и вернулся к вороному. Снял Симку с седла, поставил на ноги… И в таборе мгновенно стало тихо: смолкли даже галдящие дети.

– Симка?.. Наша?.. – недоверчиво переспросил дед Илья, глядя на убитое, всё в дорожках высохших слёз лицо внучки. – Да… Где ты её взял-то? Она ж с тем бандитом пять дён назад убежала! Наши вдогон гнали не догнали, чтоб он подох! Ты где её встретил? Он что, её пробил и взять не захотел?!

При последних словах в голосе старого цыгана послышался такой явный ужас, что Семён поспешил ответить:

– Она целая, дед, чистая! Не успели они с ним…

Дед закрыл глаза, глубоко, с нескрываемым облегчением вздохнул. Цыгане помалкивали, поглядывая то на старика, то на Семёна, то на неподвижную, как столб, Симку. Бабка Настя молча, тревожно смотрела на мужа. Затем, повернувшись к внуку, тихо спросила:

– Почему связал её?

– А ты как думаешь – почему? – искоса взглянув на сестру, усмехнулся тот. – Я с ней насилу справился – так к тому кишинёвцу рвалась! Два раза по дороге чуть не сбежала! Плевалась во все стороны, как пулемёт!