– И Мардо из табора напрочь сгинул! Уже год как не видно, застрелили, что ли, где-то? Бабу вот его жалко, пропадает наша Копчёнка вовсе… Мы так думаем – ей нового мужа надо бы…
Они говорили и говорили, блестя зубами, сверкая глазами, радостно заглядывая ему в лицо, задавали вопросы и не ждали никаких его ответов – а Семён и отвечать не мог. Потому что почти не слышал того, что говорили парни, а в голове билось одно: Меришка здесь. Осталась, не ушла за целый год, не уплыла за море с белыми. Почему? Господи, почему?!
Родня угомонилась глубоко за полночь: бабке Насте еле удалось разогнать всех по шатрам: «Хватит, пристали к парню! Завтра он с вами пойдёт, завтра и коней посмотрит, и племянников! И женится завтра! А сейчас спать идите, голова уже от вас гудит! От ваших воплей кто угодно на войну убежит, а я впереди всех поскачу!» Молодые цыгане нехотя разошлись, и табор наконец затих. Месяц в голубом сиянии завис над шатрами, и вся степь, и дальние холмы, и обрывистый берег реки оказались сплошь залиты прозрачным светом. В реке время от времени всплёскивала рыба, словно отвечая ей, тихо фыркали кони, бродившие в высокой траве, изредка ворчала проснувшаяся собака или плакал ребёнок. Из палатки деда Ильи доносился богатырский храп, время от времени прерываемый сердитым старухиным бурчанием:
– Да уймись ты, старый… весь табор от тебя трясётся! Илья, да повернись ты, сделай милость, на бок, шатёр ведь завалится…
Семён лежал на влажной от росы траве возле погасших углей, вслушивался в это полузабытое бабкино ворчание, смотрел в тёмное, закиданное звёздами небо, которое медленно кружилось над головой, спускаясь всё ниже, словно затягивая в себя. Он выспался днём и сейчас, как ни старался, не мог больше задремать. Из темноты тянуло сыростью, чуть слышно стрекотали кузнечики, лунный свет заливал раскинутые крылья цыганских шатров… и Семён чувствовал, как отпускает, разжимается в груди тот жёсткий кулак, в котором, казалось, было стиснуто сердце весь этот год – трудный год вдали от табора, на не нужной ему войне. У своих он теперь… надолго. Навсегда. Войны больше нет. И нет той силы, которая погонит его, Сеньку Смоляко, прочь от этих драных шатров и гаснущих в темноте углей, от скрипучих телег, от лошадиного фырканья, от красной полосы заката… от всего, что ещё в детстве вошло в душу и засело в ней навсегда.
Так, стало быть, Динка уехала… Семён прикрыл глаза, вспоминая Дину, свою городскую двоюродную сестрёнку, дочь дядьки-хоревода из Москвы. К кочевым родственникам она пришла, спасаясь от ЧК. Почти одновременно с ней появилась в таборе и Меришка – княжна Мери Дадешкелиани. Когда-то обе они учились в одной гимназии.
Глядя на этих двух подружек, цыгане только диву давались. Дина, кровная цыганка, мучилась в кочевом таборе ужасно, не умея ни просить, ни гадать, ни плясать на базарных площадях за копейки. Меришка же чувствовала себя среди цыганских девчонок как рыба в воде. Впрочем, все были уверены, что, как только табор окажется на Юге, у господ, раклюшка[27] сразу же уйдёт. Цыгане не знали, что у Сеньки уже хватило наглости позвать княжну замуж. А она, к его крайнему изумлению, согласилась.