Днём предыдущим вроде с тогдашними Лоскатухиными договорились, что они с документами разберутся, а девчонку отправят в райцентр. Лариска с ними не разговаривала, Онучковы старались. Старый Лоскатухин потом говорил, что будто бы не хотели от него помощь принимать. Да без свидетелей всё, поди проверь, так оно было или нет.

Ночь прошла, никто не слышал.

А на следующее утро уже у Онучковых скотина ревёт. Тут уж все убоялись, никто не то что в дом, за забор зайти стремались, дождались Лоскатухиных. Да только ничем уже помочь там нельзя было. Всех увела. Вместе с Лариской.

А осталась бы Лариска в отчем доме, глядишь, всё обошлось бы. Даже если тварь увела бы девку, то только её одну, не целое семейство. Да если б из Анцыбаловки, так они ж к тому привычные. А тут аж в Зелёново притащилась.

Вот и вся история.

Милиция? Ну, что милиция. Приходили, смотрели, спрашивали. Дом опечатали. Документы там, деньги да ценности забрали, в сейф милицейский к себе, говорят, положили. А остальные вещи никто не брал! Ни тряпочки себе не взяли, ни табуреточки! Ничего не трогали, никогда!

Нет, милиция людей так и не нашла. Может, и не заводили никакого дела. Там с ними, как обычно, Лоскатухины разбирались.

– А с домами их что стало? Кто там живёт теперь?

– Да что ты, что ты? Кто ж в них по своей воле поселится-то? За Ларискиной семьи хозяйством Лоскатухины следили, как обычно. А Онучковых дом выждали положенный срок, да и сровняли с землёй. Проклятое место или не проклятое, а чтоб не пропадало, так колхоз велел всё засеять. Кормовое поле сделали, пусть и близёхонько к деревне, а хоть какой толк.

– Но меня никто не пытался утащить, и никто не возвращал, – тихо напомнила я. Но что бабка, что девчонка сразу будто нацепили на себя бесстрастные маски. Таким пустым взглядом смотрят на предмет мебели, на мелькнувшую птицу за окном. Если бы они заткнули руками уши и принялись бы во весь голос болтать, только чтобы меня не слышать, и то было бы менее обидно.

Когда я поднялась, чтобы уйти, старуха даже не сдержала вздох облегчения, хотя явно испытывала уколы совести. Но было что-то гораздо более весомое, чем совесть, что заставляло пожилую женщину поступать именно так, а не иначе. Галка с сочувствием смотрела на меня, но, когда она попыталась пойти проводить меня, бабка цепко схватила внучку за запястье и удержала, и девочка не стала сопротивляться. И шанс получить хоть какую-то помощь от Галки был упущен.

Закрыв за собой калитку, я обернулась и заметила в окне два лица, внимательно наблюдающих мой уход. Я сдержала порыв помахать им рукой. На девчонкином лице было написано сочувствие и одновременно жадное любопытство, как у зеваки, глазеющего на жертву катастрофы. Лицо старухи словно окаменело. Как только она заметила, что я смотрю на них, то немедленно отпрянула от окна и даже занавеску задёрнула, а потом оттащила упирающуюся внучку. Только сейчас до меня внезапно дошло, что я так и не узнала, как зовут бабушку Галки. Она словно отстранилась от меня, не спросив ни моего имени и не назвав своего. Отстранилась как от какой-то заразной. И вообще они старались при мне не упоминать не то что фамилию, но и своих имён. А то, что я знаю, как зовут внучку, бабушку совсем не обрадовало. Будто я какая прокажённая или могла навести на неё порчу. Это было очень горько и обидно, потому что несправедливо.