Так что её домой вернули, а потом глаз не спускали. Днём-то народу много, да даже к нам, в Зелёново, вместе с мамкой да сестрой ходила, одну никуда не пускали. А на ночь мать с ней ложилась, чтобы не случилось чего. Молодёжь сразу стала по домам сидеть, раньше ложиться. Кое-кто за ум взялся. Так что некоторая польза от этого была.

А потом придумали, чтобы Лариска при училище в общежитии жила, подальше от дома. На выходные-то возвращалась к родителям, а потом на перекладных обратно.

Отправили её, значит, и все вздохнули. Не хотели родителям говорить, что девку их боятся. И от подружек она отдалилась, и выглядела как-то не так. Вроде Лариска и Лариска. А какая-то всё же другая стала.

Но в училище-то опять, говорят, стала обычной. Училась нормально, троек мало было. Да только кто говорил, что она обычная? Те, что в общежитии с ней жили. А им откуда знать, какая она обычная-то?

И вот всё идёт чередом, да утром как-то соседи не слышат, чтобы в Ларискином доме жизнь кипела. Двери в дом нараспашку, да в сарайке скотина запертая ревёт. И не слышно больше никого, даже их собаки. В доме всё как есть, на месте и ценности, и одежда. Только постели примятые, видно, встали, да за собой не прибрали.

А ведь намедни ничего не говорили никому, что собираются куда-то уезжать или уходить. Да и скотину не бросили бы. А ведь все ушли, кто был: и отец с матерью, и старшая дочь, и самая мелкая. Никто ничего не слышал, никто ничего не видел. И следов никаких.

Поискали их, да без толку. Даже в лесу мужики с собаками искали, зря глотки драли. Никого не нашли.

В общем, сразу все поняли, что она их забрала, тварь эта. На самом деле сразу поняли. Лариску спасли, вернули, а ей голодно. Вот она всю семью и сманила.

Лариска, конечно, сразу домой примчалась, как узнала. Девка-то совсем молоденькая была. Растерялась. По дому ходит, воет, слёзы льёт. Толком даже документы какие собрать не может. Какая ещё родня где есть, не знает. Скотину-то соседи забрали, чтобы не подохла. Так что осталась Лариска совсем одна.

Жалко её было. Почернела аж от горя. Не ест, не пьёт, на крылечке сидит и плачет.

Ей бы на ночь дома запереться, переждать, а она ничего не соображает, мамку зовёт.

Онучковы наши, из Зелёнова, Лариску и пожалели. Дружили семьями, да и старшая сестра Ларискина часто у них оставалась, чтобы, значит, через лес домой не идти, если с парнем своим загуляется.

В общем, увели к себе в дом, накормили, постелили. Пусть, говорят, у нас переночует первое время, а там уж разберёмся.

Думали, что тварь-то угомонилась. Думали, не найдёт Лариску. Никогда ж Зелёново не трогала.

Вечером-то вроде ничего не было. Да и семейство долго не спало, всё сиротинушку утешали. Она уж и поесть смогла. Благодарила всё да плакала. Сама не своя, но тут-то понятно было, из-за чего. Ещё к Онучковым деревенские заглядывали допоздна, лишний раз на Лариску поглазеть, похожа на себя или не похожа. Все потом говорили, что будто бы ничего особенного не заметили, а то бы не ушли, не оставили Онучковых. Но, сдаётся, брехали, чтобы вины своей не чувствовать.