Детей-то так Бог и не дал. Никто ж больше и не заикнулся, что, мол, беда-то, конечно, но жизнь продолжается. Бери новую хозяйку, глядишь, спиногрызов наживёте. Злые языки, они везде найдутся, пустили было слушок, что сам виноват, уморил да дело скрыл. Да только само собой всё на нет сошло. Потому Евгений-то, как жинку схоронил, аж весь чёрный ходил, переживал, стало быть.

Так и без прямых наследников и остался бобылём. Зато как чумной за Анцыбаловку стал хлопотать. И в сельсовет, и в райсовет, и тудым, и сюдым. Парторгом, бачут, заделался, чиновником по-нынешнему. Да в той Анцыбаловке какая партячейка-то была, на полтора дома-то! Смех один! Но времена тогда такие бытовали, никак нельзя иначе.

Бабка пожевала губами, скривилась, что-то вспомнив, и продолжила:

– Племянник-то как к деду Евгению ездил, попервосте так скромный был, неприметный такой паренёк, одевался, как все. А, стало быть, как помер дядька, так и привалил ему достаток. Откуда только у покойного деньжат столько осталось? Первое время-то вежливый был, тихий, поноровной. Здоровался со всеми, улыбался. А потом уж неизвестно, что нашло на него. Может, раньше-то матасился, а тут уж показал себя. И машина новая, и костюм тоже иностранный. Как работников стал привозить, так как барин промеж них ходит, покрикивает. А местных избегает, глаза прячет, будто не узнаёт. Боится, что ли, что заговорят с ним, расспросы начнутся. Выдавит «здрассти» через губу и морду воротит. Даже продукты все с собой притаскивал, брезговал, значит, зелёновским магазином. Небось, с дачников большой доход.

– Папа говорил, что очень задёшево снял дом, – вставила я.

Бабка с внучкой переглянулись с мелькнувшей догадкой на лицах, догадкой, которой не захотели поделиться и которая, я убеждена, мне бы очень не понравилась. Наоборот, Галкина бабушка немедленно предположила, что наверняка дело в припрятанных богатствах Лоскатухиных.

Судя по хранившемуся на чердаке хламу, ни о каком особом богатстве говорить не приходилось, но я промолчала.

– Да всегда они зажиточными были, Лоскатухины-то. И скот не мёр, и огород колосился. Места-то у нас плодородные, особенно в Анцыбаловке. Если бы не… Для хозяйства там всё хорошо, для людей разве что негоже. Но племянник-то лоскатухинский и не жил там, неделю разве что выдержал и снова в город укатил, а после только наездами и никогда ночевать не оставался. Занятой больно. Тогда ж и остались одни старики в Анцыбаловке-то. Что ему, какой интерес со старыми-то. Зато дачники так и едут. Племянник-то все кресты да образа из дома свёз, чтобы, значит, дачникам угодить. Мол, вдруг они какие безбожники, и им не понравится, мол, как в церкви отдыхать. А много их было, и образов, и оберегов всяких.

– Одна иконка осталась, – сказала я, и голос у меня невольно дрогнул, потому что сразу вспомнилось, при каких обстоятельствах я впервые заметила её.

– Ну хоть что-то, – вздохнула старушка. – У нас-то при советской власти перво-наперво все иконы по домам собрали да сдали куда-то, чтобы, дескать, трактор купить. Кое-кто свои спрятал, вон, бабка моя, царствие ей небесное, но остальные, большинство, всё отдали, кто из страха, кому всё равно было. Церковь при кладбище была в Никитино, так её тоже сразу ликвидировали, попа с семьёй сослали, раскулачили. Большая семья была, добрые люди, отзывчивые. Но уж такие времена были. Был тут у нас во ту пору один товарищ, партиец, очень шустрый. Всё порушил, что раньше было. Хотел и болото осушить, да кто-то из кулаков, значит, его прикончил в лесу. Старый Лоскатухин тоже не особо верующий был, по молодости особливо. А потом вишь, как переменился. Особенно как батя его помер.