Мы с Платошей решили узаконить наши отношения – перед Богом и людьми. Сначала перед людьми: для венчания требуется штамп в паспорте. Вообще-то, в ЗАГСах довольно длинная очередь, но здесь помог Гейгер. Один из начальников паспортной службы оказался его бывшим пациентом.

– До паспортной службы он тоже был заморожен? – спросила я у Гейгера.

– Наоборот, – ответил Гейгер, – он заморозился, попав на службу. Но иногда оттаивает: вас распишут без очереди.

Вот ведь и у Гейгера есть чувство юмора. Наши с ним отношения хороши как никогда.

Ходила потом в Князь-Владимирский собор, договорилась о нашем венчании. Уточнили, с хором или без, – конечно, с хором. Как же без хора? Вечером рассказала обо всём Платоше, в том числе – и о помощи Гейгера в ускорении процесса. А он говорит:

– Если Гейгер так спешит, значит, дела мои неважные. Из всех из нас он – человек самый информированный.

Я начала говорить, что Гейгер вовсе не спешит, но тут зазвонил телефон. Платошу просили об очередном интервью. Он отказал и повесил трубку. О предыдущем разговоре уже не вспомнил или попросту не захотел его продолжать. Ситуацию, что называется, проехали. Находиться рядом с ним иногда тяжело.

Мне стыдно за себя. Я чувствую страх и потому мучаю окружающих, которых у меня, собственно, только двое. Зачем я это делаю? Мне ведь от этого даже не легче. Боюсь, что во мне появилось какое-то подспудное раздражение, что я уйду, а они останутся. Если это действительно так, то мое поведение вдвойне постыдно. Нужно внимательно за собой следить.

Сказал вот на днях Гейгеру, что не намерен больше писать. А теперь понимаю: намерен. Из-за дочери. Если ей не суждено увидеть меня живым, я предстану перед ней, так сказать, в письменном виде, и мои страницы будут сопровождать ее по жизни. Нет смысла писать о каких-то крупных событиях – о них она и так узнает. Описания должны касаться чего-то такого, что не занимает места в истории, но остается в сердце навсегда.

Например, заброшенный полустанок на узкоколейке. Он всеми забыт, и узкоколейка всеми забыта. Не помню, где это было и куда узкоколейка вела, – да и вела ли? Тянулась, ржавая, среди трав, ее почти уже и видно не было. И мы с какими-то детьми играли под платформой, и сквозь щели ее досок пробивалось солнце. Шевелились травы, стрекотали кузнечики, жара стояла. А под дощатым настилом веял прохладный ветер. Платформа была высокой, так что все мы могли распрямиться там в полный рост. Мы же сидели – парами, прислонясь друг к другу спиной. Хорошо было сидеть, мягко: под платформой тоже росла трава, пусть и негустая, мхи какие-то росли. Одному мальчику не хватило пары. И вот он говорит:

– Гроза будет, конец нам.

Ничто, казалось, грозы не предвещало, но это именно что казалось: из-за рощи, на которую мы не смотрели, надвигалась просто-таки свинцовая туча. Мы, в отличие от предупредившего нас, были заняты собой и ничего не заметили. Я позже в жизни наблюдал, что одинокие люди чувствуют тоньше и приближение перемен замечают раньше других. Так вот, эта туча въехала в солнечное великолепие со всем своим набором – дождем, молниями, громом и даже градом. Градом, как принято говорить, с голубиное яйцо. Может, и с голубиное. Я этих яиц не видел, но град был действительно крупным. Он так барабанил по доскам, что они, думалось мне, долго не выдержат.