Он хочет, чтобы Анюта всё о нем знала. Поэтому писать теперь собирается гораздо тщательнее. Я ему:

– Не выдумывай себе новых сложностей, вот подрастет она немного – ты ей всё расскажешь.

– Нет, – отвечает, – буду писать: на бумаге всё крепче, надежнее. Устные рассказы, знаешь ли, размываются в памяти, а то, что написано, – не меняется. И, что важно, это можно перечитывать.

Но я-то ведь знаю, почему он пишет! Господи, здесь нет никакого секрета. Он считает, что не доживет до ее рождения.

Однажды в Сиверской я видел, как с плохо выкошенного поля взлетал аэроплан. Набирая разбег, авиатор объезжал выбоины, подпрыгивал на кочках и внезапно – о, радость! – оказался в воздухе. Глядя, как судорожно перемещается по полю машина, никто полета, откровенно говоря, не ожидал. А авиатор – взлетел. И не было для него больше ни кочковатого поля, ни смеющихся зрителей – предстали небо в разметавшихся по нему облаках и пестрая, словно лоскутная, земля под крыльями.

С каких-то пор эта картинка видится мне символом надлежащего течения жизни. Мне кажется, что у людей состоявшихся есть особенность: они мало зависят от окружающих. Независимость, конечно, не цель, но она – то, что помогает достигать цели. Вот бежишь ты по жизни со слабой надеждой взлететь, и все смотрят на тебя с жалостью, в лучшем случае – с непониманием. Но ты – взлетаешь, и все они с высоты кажутся точками. Не потому что в мгновение так уменьшились, а потому что план сверху (лекции по основам рисунка) делает их точками – сотней обращенных к тебе точек-лиц. С открытыми, как представляется, ртами. А ты летишь в избранном тобой направлении и чертишь в эфире дорогие тебе фигуры. Стоящие внизу ими восхищаются (немножко, может быть, завидуют), но не в силах что-либо изменить, поскольку в этих сферах всё зависит лишь от умения летящего. От прекрасного в своем одиночестве авиатора.

Платоша рассказал мне о полете какого-то авиатора в Сиверской. По тону рассказа сразу поняла, что это не столько об авиаторе, сколько о Платоше: у него разная манера рассказывать о других и о себе. Говорил он, говорил – и вдруг задумался.

– О чем ты думаешь? – спрашиваю.

– На какой же все-таки кочке я споткнулся? Почему не взлетел? Что погубило мои способности к живописи?

Начала его убеждать, что так просто уйти его способности не могли, что они непременно вернутся. Это не просто утешение – я сама в это твердо верю. А сравнение с авиатором – оно красивое, конечно, но применительно к Платоше хромает. Он обнял меня и сказал, что тоже хромает. Потом мы долго сидели молча. Чуть покачиваясь.

Иннокентий решил писать для дочери. Описывать свою жизнь.

При этом обратился к нам с Настей с необычной просьбой: помочь ему писать.

– Как? – спрашиваю. – Как можно кому-то помочь описывать собственную жизнь?

– Не саму жизнь, а то, что на ее обочине. Просто я боюсь, что мне одному всего не успеть.

Итак, Иннокентий будет нам говорить, что описывать.

Речь пойдет не об индивидуальном – об общем. О том, что все воспринимают одинаково.

Например, о комарах в Сиверской.