Сиверская 1900-х годов – дачная столица России. Комариная столица. Особенно в июне. Я думаю, комаров там хватает и сейчас – хоть в Комарово переименовывай, – но сейчас-то есть спреи, пластины, мази. А тогда? Ну, может быть, мази. В остальном же, я думаю, по преимуществу костер. Это был костер, в котором горели старые тряпки, листья и всякая мелочь, дающая много дыма. Только ведь Платошу техническая сторона дела не интересует.

Ему важны такие подробности, как осторожное, несколько даже вертолетное приземление насекомого на руку. Комар – не муха, он по руке не перемещается. Где приземлился, там и работает. Втыкает свой хоботок в беззащитную кожу и начинает сосать кровь. Прихлопнешь его на руке – и по коже размазывается кровь. В детстве я слышала, что, если комара прихлопнуть на месте преступления, кожа не будет чесаться. Думаю, это преувеличение, преследующее воспитательные цели: за преступлением должно следовать наказание. На том же месте и в тот же час. Так сказать, искупление кровью.

Самое мерзкое – ночное жужжание. Оно, пожалуй, хуже укуса. Сравнимо с бормашиной: еще не понятно, будет ли больно, но звук сверла уже пронизывает тебя насквозь. Сквозь сон вяло защищаешься или просто ныряешь с головой под одеяло. Через минуту выныриваешь – душно. И в комнате душно: окна – опять-таки из-за комаров – закрыты! Двойное страдание – от комаров и от духоты. Наконец, отбрасываешь одеяло и отдаешь свое тело комарам. По крайней мере, не жарко. Что интересно – комары не очень-то на голое тело и бросаются. Может, потрясены широтой жеста. А может, такая обнаженка их шокирует.

Понравится ли Платоше написанное мной?

Почувствовал желание рисовать – давно такого не было. Установил на обеденном столе Фемиду. На книжную полку, освободив ее от книг, перенес с письменного стола лампу. Получилось неплохое – с тенью – освещение. Установил мольберт, взял лист бумаги, графитовый карандаш и начал рисовать. Еще мало что проявилось на листе, а я почувствовал, что рисунок получится. После всех моих многочисленных попыток рука сегодня вдруг вспомнила движения. С каждым штрихом она обретала уверенность, и я больше не думал о правилах рисования – рука сама всё знала.

Когда всё было готово, я включил все светильники и начал внимательно рассматривать рисунок. В нем было много недостатков, но это было неважно. Впервые за месяцы после разморозки мне удалось нарисовать что-то состоятельное. Главная моя претензия была, пожалуй, к тени. Я помнил, как меня учили не чернить ее, не забивать графитом поры бумаги. Даже сквозь штрих бумага должна слегка просвечивать. По определению светлой памяти Маркса, лучше недо-, чем пере-. Отнес бы это определение к искусству вообще.

Я снял лист с мольберта и положил на стол. Пошел на кухню, открыл хлебницу. Рядом со свежим хлебом лежали подсохшие кусочки, которые Настя не выбрасывала, храня их для голубей. Мне повезло: среди черных как смоль сухарей нашелся подсохший кусочек белого хлеба. Я мелко накрошил его на рисунок. Круговыми движениями, слегка нажимая, катал крошки по поверхности рисунка до тех пор, пока они не вобрали в себя лишний графит. Почерневшие крошки осторожно смахнул на пол широкой кистью. Самые мелкие – сдул.