Сегодня впервые мы с Иннокентием поговорили о его здоровье серьезно. “Точнее – о нездоровье”, – поправил он. Хорошо, что шутит…

Мне вспомнился анекдот о том, как в больницу привезли человека с ножом между ребрами. “Что, очень больно?” – спрашивает у него врач. “Да нет, – отвечает тот, – только когда смеюсь”.

Рассказал этот анекдот Иннокентию. Он кивнул. Что-то пробормотал вроде того, что это о нем. А потом поднял лицо, а в глазах – слезы.

Не я завел эту тему – Иннокентий. Он начал рассказывать об изменениях, которые за собой замечает. Знаю твердо, что медицинских книг Иннокентий не читает, иначе подумал бы, что он цитирует описание симптомов при мозговых нарушениях.

Судя по всему, наиболее ощутимо у него пострадала оперативная память. Забывает о вещах, которые произошли только что. Не обо всех, по счастью.

При этом события начала века он вспоминает без особого труда.

Появилась истеричность – она заметна даже мне. Вдруг посреди нашего разговора Иннокентий заявил, что больше не видит смысла в ведении записей.

– Что значит “больше”? – спросил я. – Что изменилось в сравнении с предыдущими месяцами?

– Ну, вы же прекрасно понимаете, куда теперь лежит моя дорога.

– Я – не понимаю. К сожалению, никто пока не понимает.

Он посмотрел на меня в упор. Зло посмотрел.

– Писать только для того, чтобы вы защитили еще одну диссертацию?

Никогда Иннокентий со мной так не разговаривал. Я молчал, потому что не знал, что сказать. Вдруг он подошел и обнял меня:

– Простите, Гейгер. Я чудовищно несправедлив.

И, кстати, все возможные диссертации я уже защитил.

Опять приезжал в архив, чтобы продолжить знакомство с Севиным делом. Идиллические картинки сада в пустыне время от времени, когда Сева окончательно изнемогал, сменялись проклятиями как следователям, так и советской власти в целом. Интересно, что в одну из таких минут Сева вспомнил наш разговор о локомотивах истории. Он привел его своим мучителям и сказал:

– Не думал я, что этот локомотив привезет меня сюда. А ведь предупреждал меня Иннокентий: ходи пешком.

Новые допросы были связаны с выяснением судьбы Иннокентия. Тот факт, что меня, своего кузена, Сева лично направил в безнадежное место, было признано особо изощренной хитростью и частью преступного плана. Когда на Севу в очередной раз нажали, он представил не один план, а целых три, но ни один из них не соотносился с моим тогдашним положением, о котором Сева не знал.

Узнав о том, что меня заморозили, он выдвинул четвертую версию. Она состояла в том, что разъедавший меня вирус ревизионизма путем заморозки намеревались протащить в коммунистическое будущее. В том, что произносил Сева, уже не ощущался дух – одно лишь истерзанное тело. Оно не хотело больше ничего, кроме прекращения мучений. Не хотело даже жизни, потому что отраженный в материалах самооговор не сулил Севе ничего, кроме расстрела.

Раскрывая о себе и обо мне всё новые подробности, мой несчастный родственник требовал даже разморозить меня и допросить с пристрастием. Несколько вклеенных в дело страниц сообщали, что такая попытка предпринималась. Кончилась она для следователей плачевно. После выяснения того, по чьему распоряжению производились опыты по заморозке, попытка разморозить меня была признана ревизионистской, и я остался на своем месте. В отличие, между прочим, от следователей, преданных суду.