Ее палец все еще упирался Малаку в грудь, и ему вдруг стало казаться, будто его душат, будто ее руки сжимаются на его горле, хотя он знал, что она так никогда бы не сделала, не причинила бы ему вреда.
– Я не боюсь любви, – с горечью произнес он. – Я ничего не боюсь. Спроси у любого. Все знают, что я до абсурда бесстрашен перед любой опасностью.
– Ты говоришь о другом Малаке, – твердо заявила Шона. – Он умер в тот день, когда твой брат отрекся от трона, не так ли? В тот момент, когда на тебя пала его ответственность, ты, Малак, изменился. У тебя не было иного выбора. И ты не ударил лицом в грязь. Я и сама прошла через такое.
– Конечно, прошла, – язвительно произнес Малак. – Только на какой трон ты взошла, а?
– Я растила ребенка. – Ее голос звучал спокойно. Сухо.
Малак смотрел на Шону и не понимал, как ему быть дальше: то ли схватить ее в объятия, то ли оттолкнуть и раз и навсегда добиться того, чтобы она держалась от него подальше. Он не мог шевельнуться.
А Шона продолжила:
– Мне было двадцать два, я была одинока настолько, что тебе трудно представить. И тут я оказываюсь матерью. Что бы я ни чувствовала, что бы я ни думала, какой бы я ни представляла свою жизнь – все изменило то мгновение. С одной стороны, это известие обескуражило и испугало меня. Но с другой – оно, я думаю, спасло меня.
Малак чувствовал, что нужно сказать что-нибудь – что угодно, – чтобы остановить ее, прежде чем столкнутся и рассыплются в пыль тектонические плиты внутри его. Но Шона, кажется, не слышала его.
– Как-никак, когда ты вынужден делать выбор, ты должен принимать ответственное решение, потому что ставка – это чья-то жизнь. Но когда это решение принято, ты ощущаешь удивительную свободу. Потому что места для ошибок уже нет. – Ее улыбка, грустная, мудрая и прекрасная, потрясла Малака до глубины души. – У тебя остается одна-единственная возможность: совершать только правильные поступки. И ты их совершаешь.
Малак пребывал в страшных мучениях. Он не знал, что хочет или хотел слишком много и сразу. Ему хотелось обнять Шону. Ему хотелось заставить ее замолчать любой ценой. Но он ничего не делал. Он словно превратился в ледяную глыбу, внутри которой пылало пламя.
И что хуже всего, Шона, кажется, понимала, в каком он состоянии.
– Я знаю, что родители от тебя отстранились, – тем временем продолжала она под взглядами предков, которые смотрели на Малака с осуждением. – Возможно, они поступили с тобой жестоко. И я сочувствую тебе. Да, сочувствую. Но из всех женщин на свете, Малак, в качестве матери для твоего ребенка ты выбрал ту, у которой родителей вообще не было. Ты хотя бы знал свою мать.
– Моя мать… ненавидела меня. – Слова сами по себе сорвались с губ Малака. В карих глазах Шоны было нечто сродни состраданию, которое заставило его против воли открыть мучившую его боль.
Всю свою жизнь он упоминал об этом со смехом, как бы шутя, а люди, с которыми он разговаривал, тут же принимались отрицать это. Снова и снова.
«Не может быть, чтобы она ненавидела тебя», – говорили они. «Просто у нее очень сложный характер», – убеждали они его. «Мать не способна ненавидеть своего ребенка», – настаивали они.