— Она просто пошла за ним. Вам никогда не приходило в голову, что, возможно… она своей зажигалкой? Она чокнутая. Такая же, как и Эверт!

— Бабетт, пожалуйста! — Патриция кивнула на дверь. — Пойдем. Пройдемся немножко. К Анжеле. Она внизу с мамой Ханнеке. Пойдем поздороваемся.

Она осторожно подтолкнула ее к выходу.

Я села на складной стул рядом с кроватью, положила голову на подушку рядом с Ханнеке и закрыла глаза. Постель пахла кровью и йодом. Я читала где-то, что люди в коме могут слышать, когда с ними говорят, и тихонько шепнула ей:

— Ты видишь, Хан, что за кошмар тут творится? Ты должна вернуться. Ты мне нужна. Все идет не так, пока ты в коме…

Мне не хватало ее едких замечаний, громкого смеха, пошлых шуток. Мне не хватало той женщины, которой была я сама рядом с ней.

— Я совсем запуталась… Мы все запутались. Ты должна рассказать мне, что делать. Надо говорить полицейским правду или как раз нет? Я не знаю, Хан. Я никого не хочу предавать…

«Ну, так и заткнись». Я почти услышала, как она это говорит. Но ее полные, распухшие губы не пошевелились. Я взяла ее безжизненную руку и погладила пальцы. Ногти были поломаны, обручальное кольцо исчезло. Только белая полоска кожи говорила о том, что она когда-то его носила.

— Почему ты никогда мне не доверяла? — шептала я, проглатывая ком в горле. Я знала, что бы она ответила.

«Потому, что ты безнадежная моралистка». Она часто так меня называла. Такой я и была. До вчерашней ночи. О чем бы ни шла речь на вечерах нашего «клуба гурманов» — об изменах, политике, пластической хирургии или распределении обязанностей в семье, — я всегда разбиралась во всем лучше всех, а Ханнеке знала, что я никогда бы не одобрила ее отношений с Эвертом, это поставило бы под удар нашу дружбу.

— Это ты во всем виновата! Если бы ты не упала из этого чертового окна, Симон не пришел бы к нам, и мы бы не напились, я бы не запуталась и до сих пор была бы безнадежной моралисткой…

В палату зашел Иво и встал с другой стороны кровати. Он поцеловал кончики пальцев, дотронулся до губ Ханнеке и улыбнулся ей влюбленной улыбкой.

— Твой отец поехал за детьми, милая, — сказал он высоким срывающимся голосом, а его подбородок задрожал. — Мейс и Анна сейчас приедут. Тебе надо просыпаться, моя девочка. Ради детей…

У меня в ушах раздался шипящий свист, и мне показалось, что я вот-вот задохнусь. Я выскочила из палаты, пробежала по коридору до туалета, где подставила запястья под ледяную воду. Я посмотрела в зеркало и увидела сильно накрашенную, отечную, старую женщину. Я плеснула в лицо холодной водой и вытерлась руками.

— Ханнеке не может умереть, Ханнеке не может умереть, — бормотала я. Я сплела пальцы и уперлась костяшками в лоб.

— Пожалуйста, не дай Ханнеке умереть.

Мне надо было срочно съесть что-нибудь жирное и соленое, чтобы предотвратить приступ головной боли, поэтому я взяла пластмассовый поднос и встала в очередь в буфет, оглядываясь по сторонам в поисках своих друзей. Народу было полно. Заботливые родственники хлопотали над пациентами в креслах-каталках; у одних были трубки в носу, у других стояли капельницы. Я ненавижу больницы, они напоминают о том, как хрупка жизнь. Я не хочу видеть боль, страдания и смерть, я их боюсь.