Первым у человека на улице меняется взгляд. Становится у кого заискивающим, у кого жестким. У меня – вызывающим, даже, пожалуй, наглым. Затем наступает черед манеры двигаться. Чтобы выжить в одиночку, необходимо почти звериное чутье и осторожность. Очень быстро меняется речь: ты подхватываешь словечко у дальнобойщиков, словечко у бармена, словечко от наркомана в трущобах. Новые вещи требуют новых слов.

А где-то там продолжают искать тебя трина дца тилет не го, свято веря, что ты разве что стал выше ростом с тех пор.

Взрослые вообще до смешного мало знают о подростках. Даже о собственных детях.

Будь я матерым преступником – и то не смог бы спланировать свой побег лучше.

– Принципы театра Вайарда Эланса, – наугад ткнула я в список вопросов. Мы сидели на полу, обложившись со всех сторон моими школьными конспектами и учебниками. Садиться за тяжелый письменный стол было неловко, хотя места за ним вполне хватило бы нам двоим.

– Минимум декораций, предельно простые реплики, условность характеров персонажей, что возвращает нас к народному театру Темной эпохи. Эланс исповедовал принцип «играть может каждый», – Дэй откинулся назад, прислонившись к спинке кровати; закрытая книга лежала на коленях. – Он хотел создать театр, который уравнял бы начинающую актрису из любительской труппы и маститого трагика. Наиболее яркие примеры – «Черный Стрелок», «Леди Милисента», «Роза на щите». В «Черном Стрелке» хорошо видны основные принципы его пьес. Условность сюжета, в основе которого легенда, персонажи четко делятся на положительных и отрицательных. Образ леди Иоланты – добродетель, неспособная защитить ни себя, ни других, и потому перерождающаяся в свою противоположность.

– Ты меня точно не разыгрываешь? – поинтересовалась я, вычеркивая строчку из списка. – Неужели ты это выучил за пару дней?

– Нуу… – протянул он, – кое-что – только сейчас, да. А про разных драматургов и их теории наслушался, когда у уличных актеров жил.

Я в очередной раз подивилась тому, как много может уместиться в одну семнадцатилетнюю жизнь. Дэй иногда казался одновременно древним и очень юным. Сейчас он склонился над увесистым томиком, отыскивая нужную страницу, – выбившаяся из хвоста прядь черным росчерком легла на лицо. Дэй раздраженно отбросил ее.

– Ты расскажешь мне?..

О чем? О том, как хочется есть, а в кармане – ни гроша? О ледяном ветре ночных трасс и одиноких машинах, пролетающих мимо автостопщика с поднятой рукой? О новых городах, проносящихся сквозь тебя со скоростью автобуса или попутки, мотающей на колеса километры? О мокрой от дождя одежде, которую негде высушить, пока не найдешь себе работу и угол? Я не настолько наивна, чтобы считать, будто бродяжничество – это романтика и свобода. И не настолько глупа, чтобы идеализировать всех детей улиц. Иначе на лице Дэя не было бы этого шрама. И еще парочки – таких же тонких, белых – на боку. Но мне хочется знать все.

– Когда-нибудь, – задумчиво обещает он. – Мы собирались гулять, ты помнишь?

– Тогда дочитывай параграф. Я в душ.

Проскальзываю в ванную, чтобы переодеться. Заколку прочь, волосы рассыпаются по плечам. Они долго-долго хранят его запах. Немного – сигарет, немного – мокрой кожаной куртки. И чего-то еще, присущего только ему. Странно, никогда не видела Дэя курящим.