– С Прежним, с Иваном, дел не имей. То, что в нем хорошего есть, не для тебя и не для людей. Ни одного слова правды он не скажет.

– Я знаю.

– Хорошо, – Андрей кивнул. – Инсеку тоже не верь. Они одного поля ягоды, их мораль к нам не относится, мы для них – скот.

– И что тогда?

– Есть то, чего они все боятся. Больше, чем друг друга, чем прочих, дерущихся за смыслы.

Я хотел было сказать: «Высших?», – но промолчал. Но Андрей ждал, хоть и не задал вопроса напрямую. И я, подумав пару секунд, кивнул:

– Смысла.

– Да. Смысла, который позволит их победить.

– А такой есть? – спросил я и подумал о прозрачном кристалле в кармане.

Андрей пожал плечами и засмеялся:

– Кто ж его знает? Но они боятся.

– И все-таки?

Андрей вздохнул.

– Помнишь, как Слуг убивал? Я помню… помню, как они кричали внутри себя. Слышал их голоса.

– Я не убивал!

– Ты вернул им совесть, да. Но не обманывай себя, ты их убил так же верно, как если бы головы отрезал. А Прежние, Инсеки… все, кто идут к сингулярности, выбивая смыслы из других… что будет, если доказать им, что они – зло? Ведь зло никогда не признает себя злом, оно ищет оправдания, объяснения, доказательства своей правоты.

Я горько рассмеялся.

– Что, и у них совесть проснется? Прежние расплачутся, Инсеки зарыдают? «Ах, что ж мы делаем-то…»

Андрей осекся. С легким удивлением признал:

– Нет. Нет там уже совести, пожалуй. Даже у самых юных компонентов – нет. Но они боятся! Вот это помни!

Он опять высунул голову из-под плаща, вздохнул и принялся его расстегивать.

– Оставьте! – воскликнул я.

– Нельзя, Максим! Как голоса стихли, я вспоминать начал, а не надо людям такие вещи вспоминать, люди от этого портятся, – Андрей горько улыбнулся. – Либо с собой чего сделаю, либо… либо обратно в Прежнего попрошусь, на коленях поползу… Я же когда-то согласился, понимаешь? Лучше уж так…

Он посмотрел на памятник и забормотал, расстегивая пуговицу за пуговицей:

– Прощай, позабудь и не обессудь. А письма сожги, как мост. Да будет мужественным твой путь, да будет он прям и прост. Да будет во мгле для тебя гореть звездная мишура, да будет надежда ладони греть у твоего костра…

– Не надо… – попросил я. – Останьтесь!

– Да будут метели, снега, дожди и бешеный рев огня, да будет удач у тебя впереди больше, чем у меня. Да будет могуч и прекрасен бой, гремящий в твоей груди. Я счастлив за тех, которым с тобой, может быть, по пути…[4]

Мгновение он стоял в расстегнутом плаще, неловко вытаскивая руки из рукавов, смотрел на меня, и глаза его туманились, когда возвращался тот «шум», что он глушил алкоголем и стихами, – шум чужих мыслей.

– А теперь беги! – бросая мне плащ, сказал Андрей. – Домой беги!

Я машинально поймал плащ.

– Они идут… – прошептал бомж. И нахмурился, будто пытаясь осознать, о чем говорит.

Но я его уже не слушал.

Я бежал. Напрямик, перепрыгивая через бордюры и клумбы. Мимо качелей, мимо бронзовой девочки, несущей бронзовые цветы бронзовому поэту. Через Поварскую, по Скатертному, потом по Столовому – что-то во мне подсказало, что так будет чуть-чуть быстрее, словно в голове заработали компас и навигатор. Я не отдавал себе никаких приказов, но стал выше, ноги вытянулись так, что джинсы бы задрались до коленок, но чем хорош комбинезон из паутинного шелка – он принимает форму тела. Я не почувствовал, что стал быстрее, пока не увидел, как томительно-медленно ползет по переулку машина и едва различимо открывает рот водитель, когда я перепрыгиваю через капот.