— А чо и на Урале — пахать, сеять… Я ж осужден в поселенцы. Земля, сказывают, там есть, дожжи бывают, трава растет. Мужику ничего больше не надо.

Ивана с Марьей беспокоило одно — что они не венчаны и вообще никак не женаты, все еще парень и девка.

— А вы без венца, без попа, самокруткой, — посоветовал Флегонт. У него все больше разгоралось желание учредить вроде беспоповщины, чтобы люди все делали сами, без попов, без солдат, без, начальства, жили самокруткой.

— А мне придется бежать, — признался кузнец Ивану с Марьей.

— Надо будет, подмогнем, чем сможем, — пообещали они. — И мы, ежели бы, как ты, очутились в разлуке, по одному, тоже побежали бы навстречу друг другу.

На Сахалине вся партия выгрузилась в маленьком береговом городке. Ее сразу разделили на две — каторжную и поселенческую. Каторжников увели под конвоем в тюрьму, а поселенцев оставили на пристани до распоряжения.

Весь городок — и дома, и церковь, и тюрьма, и тротуары — был деревянный, из красноватых, теплых на взгляд лиственниц. Казался мирным-мирным, приветливым, домашним. И тем неприятней было постоянно встречать людей в грубой и неприглядно серой, совершенно одинаковой тюремной одежде.

Когда партия почему-либо приостанавливалась, эти люди тотчас подходили к ней, заводили разговоры. Охрана не препятствовала им. От них в первые же часы, еще по дороге с пристани до тюрьмы, Флегонт узнал о Сахалине больше, чем за весь этапный путь. На Сахалине страшна не тюрьма, а сам Сахалин. В тюрьме, под замком, в кандалах тут содержат только самых тяжких преступников, большей частью совершивших побеги.

— Стало, убежать можно? — осторожно порадовался Флегонт.

— Убежать-то можно, вот добежать трудно, — отозвались ему.

— С чего это?

— С того, что Сахалин — остров, кругом море. Да есть — убегают.

— И добегают?

— Редко. Больше обратно идут.

— Как? Сами?

— Всяко. Кто сам, кого схватят, кого продадут.

При распределении по камерам Флегонта поселили в общую, расковали, работать назначили в тюремную кузницу, разрешили ходить без конвоя. Но предупредили, что отлучка без разрешения из казармы или с места работы законна только трое суток, на четвертые она уже считается побегом и наказуется по усмотрению начальства удлинением срока, плетьми, кандалами… У начальства множество, способов наказывать.

Работа была знакома — опять ковал лошадей, чинил таратайки, тачки, вострил топоры, лопаты, пилы. Тяжкая для рук, она была легкой для души, Флегонт считал ее святой, равной хлебопашеству. Но здесь, в проклятом месте, и ее, святую, отравляли подлостью — требовали ковать тюремные решетки, кандалы, замки.

Получив первый такой наряд, Флегонт сказал старшому по кузне:

— А ежели я не стану делать?..

— Тогда прощайся.

— С чем это?

— Со всем божьим светом. За отказ положат на кобылу[2] и забьют плетьми.

— До смерти?

— Бывает. А выживешь — наденут кандалы, прикуют к тачке, посадят под замок. Понял, повторять не надо? — Старшой по кузне, тоже из каторжан, испытавший все это, пожалел Флегонта за молодость, за неопытность и дал ему время подумать, а наряд отложил.