Пофыркав на Флегонта, медведь сошвырнул с тропы его мешок и прошел к морю.

Очухавшись, Флегонт изготовился к схватке. Но медведь уже забыл про него, дойдя до моря, принялся пожирать рыбу, выброшенную на берег волнами. Флегонт не стал дожидаться новой встречи с медведем, а поспешно подобрал свой багаж, перешел реку и свернул в таежные дебри.

Великой лётной тропой называлась не одна определенная тропа, а все множество троп, по которым шли лётные. Иногда это было широкое разнотропье, иногда оно сливалось в один поток, затем снова разливалось, а порой, особенно среди таежных пожарищ и буреломов, терялось совершенно.

Флегонт шел на запад, к Уралу, определяясь по солнцу, по ветвям деревьев, по течению рек. Солнце кружилось, как везде, деревья были ветвистей на южную, теплую сторону, все реки бежали к Тихому океану.

Время было летнее, щедрое, тепло, в тайге много дичи, ягод, в реках и озерах хорошо ловилась рыба. Постепенно Флегонт научился жить по-гиляцки: мясо и рыбу есть в сыром виде, добывать их самодельными ловушками и сетями, без громкого огнестрельного оружия, пить любую воду, спать на подстилке из лапника или мха, в ясную погоду под открытым небом, в дождливую — под ветвистыми, густыми деревьями.

Самым трудным в этой жизни была ходьба: на взгорках приходилось прыгать с камня на камень, в болотистых низинах — с кочки на кочку, решительно везде продираться через вековой валежник, сквозь колючие чащобы хвойного леса.

Встреч с людьми Флегонт не искал, а, напротив, избегал, пока он не нуждался в людях. Но встречи все же случались, сперва с гиляками, затем, подальше от моря, с якутами, тунгусами. Все они, рыбаки да охотники, не знающие далекой русской жизни с городами, судами, тюрьмами, казнями, с охотой на людей, как на зверей, относились к нему доверчиво, радушно, принимали ночевать, угощали. Ни один не спросил, почему урус — так называли всех из России — очутился здесь, куда идет. Сами полукочевники и полные кочевники, они считали ходьбу обыкновенным, совсем не подозрительным делом.

Но Флегонт все же остерегался и поскорей уходил. За гостеприимство расплачивался иногда колечками, иногда сподручной починкой ведер, чайников, котелков, капканов.

Зима принудила Флегонта остановиться на заимке неподалеку от большого села. Одинокую, тихую, среди густых елей, он посчитал ее безопасней шумного скопища домов и юрт на поляне, откуда широко разливался собачий лай.

На стук в дверь из домушки повелительно крикнули:

— Можно! Живей!

Вместе с Флегонтом, даже обогнав его, в домушку ворвался клуб седого морозного воздуха.

— Кому сказано — живей! — еще громыхнул тот же голос.

После необъятной тайги избушка показалась Флегонту тесной, низенькой, чуть побольше собачьей конуры. Он невольно растерялся, присклонил голову, попятился к двери. В трех шагах от него за столом сидел одетый по-якутски, но с русским лицом, бородатый мужик. Перед ним на столе лежали хлеб и рыба.

— Чего топчешься! Садись! — сказал этот мужик Флегонту. — Вон к печке на лавку. Промерз, чай!

— Да есть маленько, — признался Флегонт.