Начальство жило в растерянности. Солдаты, о которых хлопотало оно перед губернскими властями, не появлялись. Начинать войну с одной сотней против тысяч было нелепо. Эта сотня не сумела удержать лесорубов, упустила из амбара арестованных, не могла справиться даже с коровенками. И совсем уже была бессильна перед сотнями, возможно, тысячами вооруженных, засевших в горах, взявших под прицел все дороги. Раньше всех в этом убедился ретивый помощник управляющего: как только появлялся он вне заводского поселка, поблизости от него начиналось подозрительное шевеленье в кустах, иногда выстрелы; за ним убедился управляющий и, наконец, все каратели. Со стороны рабочих это было не покушением, а предупреждением: если начальство и каратели доведут дело до оружия, то сами будут расстреляны вот так, из-за кустов и скал, невидимо.

Начальство решило пойти на перемирие, пригласило пятерку рабочих представителей и объявило, что все оставит по-прежнему, без торгов и билетов, не будет преследовать за побег арестованных из амбара, за потраву скотом заводских угодий и требует только одного — указать, где находится главный смутьян Прохор Буренков.

— Не укажем, — отказались уполномоченные. — Мы не торговали человеческими жизнями и торговать не собираемся. Ищите других, предателей!

Но, как и следовало, сообщили о переговорах Прохору. Он решил:

— Что я? Невелик кулик. И не такие страдали за народное дело. Скажите всем заводским, чтобы становились на работу, всем хозяйкам — чтобы не мучили скотину по ночам, а выгоняли утром, на день. Начальству — чтобы давало гудок. Я к третьему гудку буду у них.

Все это неопределенное время — быть ли войне или миру — Юшка скитался с покоса на покос, спрашивал, слушал, спорил. Наконец ему стало ясно, что бутарские рабочие не хотят большого, сверхбилетного бунта, не хотят огня и крови. Для них теперь лучше перемирие. Понял, что такой вожак, как Юшка, им не нужен теперь.

Над Бутарским заводом всходило солнце. Разливисто, раскатисто, с явным торжеством играл зорю своему коровьему стаду новый пастушонок, заменивший несчастного Филю. Звеня множеством колокольчиков, больше, чем на свадьбе, выходило из поселка в горы коровье стадо.

Заводские трубы вихрились тонкими синими, но все разрастающимися дымками. Долго выл заводской гудок. Передохнув, завыл снова.

В это время к Бутарскому пруду вышел из гор мятежник Юшка и остановился в раздумье. Его тянуло в завод, повидаться с Ириной. Тянуло на паром, к Насте.

Но и в завод, и на паром и черному под видом Романа Столярова, и невозможно рыжему в своем подлинном образе было смертельно опасно. «Надо перекрашиваться в зеленое или синее», — горько пошутил Юшка, махнул рукой на завод с перевозом и повернул обратно в горы, на тропу к Изумрудному озеру.

В тот же час к заводскому начальству явился Прохор.

— Ну, где тут мое место? — сказал он совершенно спокойно, словно бы в гостях, перед тем, как сесть за стол.

Его увели под конвоем в пустующую после ухода Юшки сижевку при суде.

В губернский город полетела с курьером новая докладная, что в Бутарском заводе все улеглось, помощь не нужна и в скором времени будет доставлен главный организатор билетного бунта, рабочий Прохор Буренков пятидесяти двух лет. Отправили его закованным в кандалы, на тряской телеге. Воинский отряд перекочевал из Бутарского в другие, менее спокойные места.