— А чего ждать? Довольно ждали тебя. Идем, идем! — Прислуга, уже давно распоряжавшаяся в доме по-хозяйски, ввела Ирину за руку в кабинет судьи и сказала: — Вот, нашлась.

Старик судья, устало, сгорбленно сидевший над книгой, равнодушно поглядел на дочь.

— Что с тобой, батенька? Не узнаешь родную кровь? — упрекнула его прислуга. — Вот зачитался.

Судья вздрогнул, словно разбуженный неожиданно и резко, приподнялся и вновь утонул в глубоком кресле.

— Ирина?! Дочь?! — сказал сразу и тревожно и радостно, и веря и не веря своим глазам.

— Я, я… — Ирина порывисто прижалась к нему. — Прости меня! Прости за вольное и невольное!.. — Затем отступила.

— Все мы грешны, — глухо, беззубо проговорил судья. — Чего стоишь, топчешься? Садись! Дома ведь.

Ирина начала искать глазами, куда сесть. Отец шамкал:

— Поближе, поближе! Дай поглядеть на тебя! Сколько же мы не виделись?.. — И не мог вспомнить. Заметив, что прислуга ждет чего-то, он велел ей приготовить в столовой какое-нибудь угощение.

— Ах, не надо, ничего не надо! — сказала Ирина с досадой. — Папа, я по делу.

— Ты не хочешь возвращаться домой, зашла только по делу? Почему?

— Папа, об этом позже, потом, потом… Я ничего не знаю. Зависит от того, как решится дело. — Ирина вся трепетала, сильно задыхалась. — Папа, умоляю, выслушай меня!

Отец кивнул: говори.

— Недавно задержали безработного Столярова.

— Знаю.

— Он не Столяров, а мятежник Юшка Соловей.

— Это для меня новость.

— Он мой муж, — продолжала Ирина, — и отец моей дочери, твоей внучки.

— Что еще? Говори все, убивай сразу, не тяни, — еле выговорил отец.

— Однажды я предала его.

— Слышал.

— Теперь хочу спасти. Спаси его, спаси меня, спаси мою девочку от вечного позора!

— Как?

— Освободи его немедленно!

— Без суда, без следствия?

— Отпусти, пока он Столяров, пока за ним не числится ничего страшного, пока в нем не признали Юшку.

— Дочь моя, доченька, что ты делаешь со мной?! О-о-о!.. — простонал судья, сильно побледнел, весь размяк и обвис, будто лопух, прихваченный заморозком.

Он долго сидел так, без движения, без звука, глядя не мигая на Ирину. Она ходила перед ним, сжимала руками свою разболевшуюся голову и шептала:

— Жизнь пожалела меня, дала мне единственную возможность оправдаться перед Юшкой, хоть чуть-чуть загладить свою вину. Другой, наверно, не будет. Если его узнают, то, конечно, сгноят на каторге или повесят. Тогда я навсегда останусь предательницей. Так жить я больше не могу. Что делать? Что? Умереть?! Но позор не умрет со мной. Он останется на моей памяти, на отце, на сестре, на дочурке. Предательница, самоубийца… И похоронят, как проклятую, за кладбищем, в каком-нибудь буераке. Как падаль. И поделом. Ничего не исправишь, предательство никогда не станет доблестью, ничем не сотрешь его. Надо принять все. И все на себя, все на одну себя!

Ирина остановилась перед отцом и сказала:

— Ничего не надо, я ничего не прошу. Я виновата — я и отвечу, мне и кара. Я скроюсь навсегда. Ты не терзайся, не стыдись за меня, вычеркни из памяти! У тебя не было дочери Ирины!

Он слабо замахал онемевшими руками и проговорил с трудом, собирая слова по слогам: