— А паровоза у тебя, случайно, нет? — пошутил Моторин.
— Еще не достал, — засмеялся Батюня и погладил бороденку. — Зато рельсы есть. Гляди! — Он подвел друга к колодцу, у которого действительно лежали рельсы. — Все пригодится…
Никита услышал, как под землей что-то булькало, шипело.
— Вот тут у меня, так сказать, подземная магистраль. От родника провел трубу, и по ней холодненькая водичка — буль-буль в кладезь. Не колодец у меня, а кладезь, клад, — подчеркнул он. — Ты глотни, глотни! — Батюня фуражкой почерпнул воды из колодца.
Моторин сделал несколько глотков, поморщился, закряхтел.
— Не-е, больше не могу. Глотку и зубы ломит, как бы ангину не сосватать. Ничего не скажешь, хороша водичка. Летом — одно удовольствие. Здорово у тебя тут. Как в деревне!
— А ты думаешь, я для чего дачу заимел? Для душевного благоухания. Жить не могу без деревни. Приеду сюда — прямо как в Оторвановку! Душа радуется. И молонья не поджигает.
Друзья походили по даче еще с полчаса и вернулись в город.
Глава семнадцатая
Внуки вместе с Ларисой ели на кухне городские гостинцы, а в комнате Никита Моторин отчитывался перед Анисьей за поездку в город. Она тщательно пересчитала деньги, выручкой за мясо осталась довольна, но довольства своего не показала, нахмурилась, проговорила:
— Маловато. Может, прикарманил?
— Ни одной копейки! — воскликнул Моторин и вывернул все карманы. — Гляди! Все отдал! И приехал как огурчик! Ты приплюсуй, что израсходовано, и будет не маловато! Гостинцы ребятишкам, колбасы разных сортов, хлеб, то, се — и наберется…
— Говоришь, быстро мясо распродали? — спросила Анисья.
— Полтора часа не стояли, — похвастался Никита. — Как нахлынули — думали, с руками оторвут!
— А где же ты до сих пор мотался?
— Нигде не мотался. Пообедали с Батюней, на дачу к нему съездили… Если откровенно, я особенно-то не торопился, попутчиц насажал. Пока развез их по деревням — смеркаться начало. А чего спешить? Распродажа хорошая. К вечеру приехал, и ладно.
— Опять с попутчицами прохлаждался? — сердито сказала Анисья.
— А куда же от них денешься, — пожал плечами Моторин.
Жена нахмурилась еще больше, губы ее сделались трубочкой, она дернула плечами и, раздувая ноздри, громко проговорила:
— Ну и прохлаждайся, бабник чертов! А ко мне больше не лезь! Знать тебя не желаю!
Кинула ему подушку похуже, кинула одеяло. Никита поймал все это хозяйство, положил на стул, начал раскладывать кресло-кровать. Чтобы подушка была повыше, сунул под нее старое Анисьино пальто. Но она выхватила его оттуда.
— Нечего чужие вещи мять. Бери свои и комкай.
Моторин взял свою фуфайку. Лег на кресло-кровать, натянул на себя детское одеяло. Оно было ему коротко, как раз прикрыть колени. Но другое нечего и просить, дай бог, это не стащила.
— Н-да, — произнес Никита, шевеля пальцами ног. — Преследуется ноне откровенность… — Помолчав несколько секунд, он повернулся лицом к стене, почесал правой пяткой левею ступню, зевнул и проговорил: —Совершенно трезвый мущина желает всем спокойной ночи.
Анисья ничего на это не сказала, выключила свет и ушла в кухню к Ларисе и внукам.