Сморщенное лицо Сильвермэйна напомнило Коннорсу старшеклассника, пытающегося разобраться в формулах высшей математики.

– Всемогущества? Как у бога? Звучит неплохо. Но почему тогда с памятью такой кавардак? Ведь чтобы учиться и совершенствоваться, нужно много чего помнить.

Чтобы объяснить все простыми словами, Коннорсу пришлось поднапрячься:

– Я не философ, но, по их представлениям, личность и все ее привязанности – только иллюзия. В идеале, чтобы достичь совершенства, нужно полностью избавиться от своего «я».

– Иллюзия? Вроде как в песенке: веселей, веселей, жизнь только сон?

– Вроде того. Точнее, твое «я» сделано из желаний, а желания – это только сон. А нирвана – это понимание, что все уже так, как должно быть, и менять ничего не нужно. И в этом высшем состоянии все желания, включая стремление к власти, исчезают, – он показал на экран. – Судя по тому, что я прочел, твои попытки собирать по кусочкам свое прошлое могут запереть тебя в круговороте перерождений навсегда.

На лице подростка отразилась смесь разочарования, негодования и недоумения. От этого он словно стал старше и сделался куда больше похож на того Сильвио Манфреди, которого Коннорс вспоминал с ужасом.

– Что? Значит, у меня будет все, что я хочу, как только я перестану чего-либо хотеть? Ерунда какая-то! Грязное жульничество! Вранье! Должно быть какое-то снадобье, какой-то способ остановить это!

Как педагог, Коннорс понимал: если просто сообщить Сильвермэйну, что он неправ, это только вызовет еще большее сопротивление. Но научная работа всегда давалась ему лучше, чем общение со студентами.

– Ты неправильно мыслишь.

Реакция оказалась еще более резкой, чем он ожидал. Сильвермэйн вскочил и закричал, размахивая стволом, набычившись и брызжа слюной:

– Чего?! Думаешь, это разумно – указывать мне, как я должен мыслить?

Ученый отступил на шаг, чтобы Манфреди не вторгся в личное пространство твари в его подсознании.

– Прошу тебя. Я не указываю тебе, что делать. Я просто пытаюсь объяснить, как размышляли они. Они не считали то, что ты сейчас испытываешь, проклятием или болезнью. Они считали, что это лекарство – средство избавления от всех мук нашей бренной жизни.

– Нет. Нет. Нет! Это все равно, как сказать, будто лекарство от жизни – смерть. Я таким манером многих вылечил и точно знаю: это не для меня. Эти древние были просто больны на всю голову!

Будь это научная дискуссия, на том бы ей и конец. Но для эго, воспринимавшего несогласие как неповиновение, на карту было поставлено много большее. Сильвермэйн резко качнул головой влево-вправо, будто физически отметая объяснения Коннорса.

«Значит, вот как вертятся шестеренки в его голове. Если факты его не устраивают, тем хуже для фактов».

И, конечно же, внутренняя убежденность в своей правоте стерла неуверенность с лица Сильвермэйна.

– Ты наверняка что-то пропустил, или на этом куске резины – не вся история. Должно быть, на скрижали еще много чего написано. И я ее добуду, – говоря все это, он продолжал надвигаться на Коннорса. – А ты – отсюда ни на шаг, пока я не вернусь!