В маленькой кучке людей и Лопахин, и Гаев, и Пищик, Аня и Варя. Все понимают одно: она приехала прощаться. С этой жизнью покончено. Хотя еще будут какие-то страсти кипеть, будут скандалы и споры, надежды, но где-то, уже понятно, все решено. И вот все стоят, и мы наблюдаем, как она держится. Так выходит больной от врача, узнав ужасный диагноз, а вы идете с ним и болтаете о погоде, городе и витринах.

Она говорит о комнате, где когда-то спала, о том, как ехала в поезде, что любит кофе, но все понимают, что дело совсем в другом. И Аня с Варей уходят, не выдержав напряжения.

Тут важна сердцевина, точечка внутреннего раздражения. И ради этого можно забыть другие подробности быта и жизни. Проскочить мимо того, что не нужно, не важно, и попасть в эту сердцевину.

Не слепок жизни, а смелый росчерк очень важного чувства и важной мысли.

Опасность и беспечность.

Беззащитность.

Быстротекущая жизнь и „недотепы“.

Неумелое сопротивление надвигающейся беде.

Уходит прошлое, а будущее не наступило».

Эфрос в своей книге потом напишет: «Пройдя второй акт, я спросил актеров, в чем, по их мнению, разница между первым и вторым актом. В конце концов мы решили, что первый в основном связан только с приездом Раневской и ее встречей с домом. А во втором требуется немедленный ее ответ на вопрос, что делать с имением. И оттого, что она так или иначе уходит от этого ответа, на наших глазах сгущаются тучи, сгущаются за эти двадцать минут. Она призывает на себя эти тучи, эту грозу. Воздух становится иным. Сама природа как бы предупреждает об опасности. И наконец этот звук, доносящийся с неба».

Соединение Эфроса и «Таганки» в «Вишневом саде» дало неожиданный результат. Уже в декорации Левенталя было это неожиданное соединение. Я помню, когда принимали на художественном совете макет Левенталя, было много сомнений.

Вспоминая свою работу над «Вишневым садом», Эфрос потом напишет в своей книжке: «Как будет интересно, когда макет Левенталя станут принимать Любимов и Боровский. Это, по-моему, будет хорошо, когда показная стихия таганковских актеров ворвется на репетиции в эту нежную ткань. Только притом надо, чтобы была эта нежная ткань, чтобы была эта боль, а тогда пусть будет и таганковский Гаев, и таганковская Шарлотта. Может быть, и получится чеховский „психологический балаган“.

Вымирающее племя чудаков. Маленькое, беспомощное, несчастное стадо. Но на Таганке это не будет сентиментально. В центре, на пятачке, и сад, и плиты могил, и даже мебель – весь натюрморт их прошлой и настоящей жизни. Оплот их жизни. Они часто все усаживаются там, как в засаде.

Шесть тысяч маленьких белых цветков сделают в мхатовской мастерской для вишневых деревьев на Таганке.

Когда Лопахин в последнем акте разольет по стаканам шампанское, бутылку он бросит туда же, на этот пятачок, как бросают что-то ненужное в кучу хлама. Только эта куча хлама должна быть красива. Это должен быть именно натюрморт. „Буквальный“ хлам стал банальностью на театре. Все теперь делают на сцене „кучу хлама“. Югославский директор театра рассказывал, что из какой-то страны приезжал в Белград театр, требовавший срубить для спектаклей девяносто сухих осин, а пол покрыть шестью тоннами настоящей земли. Все это – реакция на прошлый театр, и она понятна, но все на свете имеет конец. Так говорится, кстати, в том же „Вишневом саде“».