Мари, стоя рядом с ним на узкой улочке, смотрела, как смуглые продавщицы кладут черепа Джозефу в кулек.

– Не надо, – проговорила Мари.

– Но почему? – возразил Джозеф.

– Не надо сразу после того.

– После подземелья?

Мари кивнула.

– Да что в них плохого?

– Они, наверное, ядовитые.

– Оттого, что в форме черепа?

– Нет. Сахар на вид сомнительный, и еще неизвестно, кем они изготовлены: может, у этих людей кишечная колика.

– Милая моя Мари! Да у всех мексиканцев кишечная колика.

– Ну и ешь тогда сам!

– Увы, бедный Йорик, – произнес Джозеф, заглянув в кулек.

Они двинулись по узенькой улочке: оконные рамы высоких домов были выкрашены желтым; из-за розовых железных решеток просачивался пряный запах тамаля[30], слышался оттуда и плеск воды забытого фонтанчика, струи которой падали на невидимые кафельные плитки. В клетках из бамбука, тесно сбившись, чирикали пташки; кто-то играл на пианино Шопена.

– Надо же, здесь – и вдруг Шопен! – поднял глаза Джозеф. – До чего странно… Интересный, между прочим, мост. Подержи-ка.

Пока Мари держала кулек со сладостями, Джозеф сфотографировал красный мостик, соединявший два белых здания, по которому вышагивал мужчина, перекинув через плечо ярко-красную мексиканскую шаль.

– Отлично, – сказал Джозеф.

Мари приблизилась к нему, поглядела в сторону, а потом снова на него. Губы ее беззвучно шевелились, глаза беспокойно моргали, тонкая жилка на шее напряглась, будто проволока, бровь слегка подергивалась. Она ступила на обочину, покачнулась, взмахнула руками, что-то проговорила и, в попытке удержать равновесие, выронила кулек.

– Господи боже! – Джозеф подхватил кулек. – Смотри-ка, что ты натворила! Разиня!

– Я чуть лодыжку себе не сломала.

– Это были самые что ни на есть отборные черепа – и оба теперь никуда не годятся. А я хотел довезти их до дома, показать друзьям.

– Извини, – бесцветным тоном проговорила Мари.

– Фу-ты ну-ты, черт бы его побрал! – Джозеф с сердитым видом смотрел внутрь пакета. – Где теперь такие найдешь? Нечего и надеяться!

Подул ветер. Улица была пуста. Джозеф хмуро разглядывал раскрошенные леденцы на дне кулька. Вокруг Мари бегали уличные тени; солнце освещало противоположную сторону улицы, нигде не видно было ни души. Весь мир отошел куда-то далеко, а они остались наедине друг с другом – за две тысячи миль от чего-либо, на улочке призрачного городка, за которым простиралась пустота – только голая пустыня, где в небе кружили ястребы. Кварталом дальше, высоко на крыше Оперного театра сверкали на солнце позолотой греческие статуи. Где-то в пивнушке из граммофона неслась надрывная мелодия «Ay, Marimba… corazon…»[31], все эти чужие незнакомые слова уносил ветер.

Джозеф скомкал кулек и раздраженно сунул его в карман.

Пора было возвращаться в гостиницу на ланч в половине третьего.

Сидя за столом с Мари, Джозеф молча всасывал с ложки альбондигасский суп. Раза два Мари отпускала веселые замечания о настенной росписи, но Джозеф, глядя на нее в упор, только молча прихлебывал суп. Сверток с порушенными черепами лежал на столе…

– Secora…

Смуглая рука убрала суповые тарелки. На столе появилось большое блюдо с энчиладами