Затвор фотоаппарата щелкал поминутно, и Джозеф переводил кадр. Затвор щелкал, а он переводил кадр.

Морено, Морелос, Кантине, Гомес, Гутьеррес, Ви-льяносул, Урета, Ликон, Наварро, Итурби, Хорхе, Фи-ломена, Нена, Мануэль, Хосе, Томас, Рамона… Этот – любил прогулки, тот – пел, а у того было три жены. Один умер от такой-то болезни, а другой – от такой-то, третий же – совсем от иной. Четвертого застрелили, а пятого пырнули ножом. Шестая ни с того ни с сего рухнула замертво, у седьмого остановилось сердце. Двенадцатый был чересчур смешлив, тринадцатая обожала танцульки, четырнадцатая слыла писаной красавицей. У пятнадцатой было десять детей: шестнадцатый – один из них, так же как и семнадцатая. Восемнадцатого звали Томас – он чудно играл на гитаре. Следующие трое выращивали у себя на полях маис, и у каждого было по три любовницы. Двадцать второго не любил никто. Двадцать третья продавала на обочине мостовой возле Оперного театра тортильи, шлепая и подбрасывая их на сковородке на топившейся углем печурке. Двадцать четвертый избивал жену: теперь она, гордая и счастливая, расхаживает по городу с высоко поднятой головой, любезничая с ухажерами, а он торчит здесь, ошеломленный случившейся несправедливостью. Двадцать пятый наполнил легкие несколькими квартами речной воды – и его вытащили на берег рыболовной сетью. Двадцать шестой считался незаурядным мыслителем, а теперь его мозг, размером с мизинец, дремлет в черепе, подобный сушеной сливе.

– Хочу сделать цветные снимки каждого экспоната. Записать, как его – или ее – звали и кто из них отчего умер, – сказал Джозеф. – Если это опубликовать, получится потрясающая, полная иронии книжонка. Чем дольше размышляешь над этим, тем оно увлекательней. Краткая история чьей-то жизни – и тут же прилагается соответствующее изображение каждого, кто тут стоит.

Джозеф легонько похлопал сначала по одной груди, потом по другой. Отозвалось слабое глухое эхо, словно он стучался в двери.

Мари с трудом прорывалась через вопли, преградившие ей путь подобно тенетам. Она направилась ровным шагом точно по середине коридора – не слишком медленно, но и не быстро – к винтовой лестнице, не глядя по сторонам. За спиной у нее неумолчно щелкал затвор фотоаппарата.

– Для новых поступлений у вас место найдется? – полюбопытствовал Джозеф.

– Si, secor. Места сколько угодно.

– Не хотелось бы оказаться следующим на очереди в вашем списке.

– Да-да, сеньор, кому же хочется?

– А нельзя ли приобрести одну из этих?

– О нет, сеньор, что вы! Нет-нет, ни в коем случае, сеньор.

– Я заплачу вам пятьдесят песо.

– Нет-нет, сеньор, никоим образом.

На рынке с шатких лотков продавали леденцы в форме черепов, оставшиеся после празднества Смерти. Торговки, закутанные в черные rebozos, сидели спокойно, лишь изредка перебрасываясь словами. Перед ними был разложен товар: сахарные скелетики, сахарные трупики и белые конфеты-черепушки. На каждом черепе золотом было причудливыми буквами выведено имя: Хосе, Кармен, Рамон, Тено, Гьермо или Роза. Цены были бросовые: празднество Смерти миновало. Джозеф заплатил песо и купил парочку сахарных черепов.