Курт слушал его невнимательно. Он тосковал по дому.

Они забирали все, что попадалось под руку. Иногда, когда они входили в избу, у Курта бывало ощущение, что там только что прятали по углам продукты. Капитан Гропиус вынимал тогда пистолет и кричал со злостью:

— Конфискация на нужды Вермахта!

Курт чувствовал себя в такие минуты грабителем.

По вечерам он молился: «Чтобы мне не пришлось идти дальше на восток. Чтобы я мог остаться здесь, а потом той же дорогой вернуться домой. Чтобы война кончилась».

Курт постепенно привыкал к этой чужой земле. Он более или менее знал, где живет какой хозяин, и даже вошел во вкус чудаковатых фамилий, как и здешних карпов. Поскольку он любил животных, то велел относить все кухонные отходы к дому их соседки — старой худой женщины, у которой было больше десятка тощих собак. В конце концов старушка при встрече стала улыбаться ему, беззубо и молчаливо. А еще к Курту приходили дети из последнего нового дома у леса. Мальчик был немного старше девочки. У обоих волосы были светленькие, почти белые, как у его дочки. Девочка поднимала пухлую ручку и невнятно произносила:

— Hajhitla!

Курт давал им конфеты. Солдаты, стоявшие на вахте, улыбались.

В начале сорок третьего года капитана Гропиуса выслали на Восточный фронт. Видимо, он не молился по вечерам. Курт получил повышение, но вовсе не радовался этому. Повышение было сейчас опасным, оно отдаляло от дома. С продовольствием было все труднее, и Курт ежедневно прочесывал с отрядом людей окрестные деревни. Голосом капитана Гропиуса он говорил:

— Конфискация на нужды Вермахта! — и забирал то, что удавалось забрать.

Его люди помогали отделу СС в карательных операциях против евреев из Ешкотлей. Курт надзирал за погрузкой в машины. Ему было не по себе, хоть он и знал, что те поедут в лучшее для них место. Ему было неприятно, когда приходилось искать еврейских беглецов по чердакам и подвалам, гнать ошалелых от страха женщин по лугам, вырывать у них из рук детей. Он приказал в них стрелять, потому что не было другого выхода. И сам стрелял, не увиливал. Евреи не хотели садиться в грузовик, убегали, кричали. Он предпочитал не вспоминать об этом. Ведь это же война. Вечерами он молился: #«Чтобы мне не пришлось отсюда уходить на восток. Чтобы я мог тут продержаться до конца войны. Боже, сделай так, чтобы меня не взяли на Восточный фронт». И Бог выслушивал его молитвы.

Весной сорок четвертого Курт получил приказ перебраться в Котушув, на одну деревню дальше на запад, на одну деревню ближе к дому. Поговаривали, что идут Большевики, хотя Курт не мог в это поверить. Потом, когда они грузились в машины со всем имуществом, Курт пережил русский налет. Бомбардировали немецкие гарнизоны в Ташуве. Несколько бомб ударило по прудам. Одна — в ригу старушки с собаками. Ошалелые собаки разбежались по Горке. Солдаты Курта начали стрелять. Курт не пытался их остановить. Это не они стреляли. Стрелял их страх в чужой стране и тоска по дому. Стрелял их ужас перед смертью. Взбесившиеся от страха собаки бросались на полные грузовики, кусали резиновые шины. Солдаты целились им прямо между глаз. Сила выстрела отбрасывала собачьи тела, и это выглядело так, будто собаки кувыркались. В замедленных сальто они разбрызгивали темную кровь. Курт видел, как из дома выбежала его знакомая старушка и пыталась оттаскивать живых собак, а тех, что были ранены, брала на руки и заносила в сад. Ее серый халат мгновенно покраснел. Она кричала что-то, чего Курт не мог понять. Он должен был, как командир, прекратить эту глупую стрельбу, но им овладела неожиданная мысль, что сейчас он является свидетелем конца света и принадлежит к тем ангелам, которые должны очистить мир от грязи и греха. Ведь что-то должно закончиться, чтобы могло начаться новое. Что это страшно, но так должно быть. Что нет пути к отступлению, что этот мир приговорен к смерти.