— Что с нами будет? — спросила женщина.

— Не знаю, — отозвалась Мися.

Они жили в четвертом, самом темном подвале до Пасхи. Только раз женщина с дочерью вышли наверх, чтобы искупаться. Мися помогала женщине расчесывать длинные черные волосы. Михал спускался к ним каждый вечер с едой и картами местности. На второй день праздника он вывел их ночью на Ташув.

Несколькими днями позже он стоял у забора с соседом Красным. Они говорили о русских, что те как будто бы недалеко. Михал не спрашивал о сыне Красного, который был в партизанском отряде. Об этом не принято было говорить. Уже под конец Красный обернулся и сказал:

— У дороги на Ташув, в бурьяне, лежат какие-то убитые евреи.

Летом сорок четвертого года из Ташува пришли русские. Целый день они тянулись по Большаку. Все было покрыто пылью: их грузовики, танки, пушки, фургоны, винтовки, гимнастерки, волосы и лица. Выглядели они так, словно вышли из-под земли, словно это пробудилось спавшее во владениях Владыки Востока сказочное войско.

Люди вставали вдоль дороги и радостно приветствовали голову колонны. Лица солдат не реагировали. Взгляды равнодушно скользили по лицам приветствующих.

Михал вывез на крыльцо кресло на колесиках, в котором сидела Геновефа.

— Где дети? Михал, забери детей, — повторяла Геновефа невнятно.

Михал вышел за ворота и судорожно схватил Антека и Адельку за руки. У него билось сердце.

Он видел не эту, а ту войну. Снова перед глазами у него были огромные просторы страны, которые он некогда прошагал. Должно быть, это был сон, потому что только во сне все повторяется, словно рефрен. Ему снился тот же самый сон, растянутый, молчаливый, страшный, как колонны войск, как приглушенные болью взрывы.

— Дедушка, когда будет польское войско? — спросила Аделька и подняла вверх флажок, сделанный из палки и тряпок.

Он отнял его у внучки и бросил в сирень, а потом отвел детей домой. Сел на кухне около окна и смотрел на Котушув и Паперню, где все еще стояли немцы. Он понял, что Вольская Дорога стала теперь линией фронта. Именно так.

В кухню зашел Изыдор.

— Папа, иди сюда! Тут какие-то офицеры остановились и хотят поговорить. Иди сюда!

Михал застыл. Он позволил Изыдору свести себя по лестнице наружу. Увидел Мисю, Геновефу, соседей Красных и группку детей со всей деревни. В центре стояла открытая военная машина, в которой сидело двое мужчин. Третий разговаривал с Павлом. Павел, как обычно, делал вид, что все понимает. Когда он увидел тестя, то оживился:

— Это наш отец. Он знает ваш язык. Он воевал в вашей армии.

— В нашей армии? — удивился русский.

Михал увидел его лицо, и ему сделалось жарко. Сердце билось у него где-то в горле. Он знал, что должен сейчас что-нибудь сказать, но его язык замер. Он поворачивал его во рту, словно горячую картофелину. Пытался сложить с его помощью какое-нибудь слово, хотя бы самое простое, но ничего не мог, забыл.

Молодой сержант рассматривал его с любопытством. В раскосых глазах появился блеск радости.

— Ну, отец, что с вами? Что с вами?

У Михала было впечатление, что все это: этот солдат с раскосыми глазами, эта дорога, эти колонны запыленных солдат, — что все это уже когда-то происходило, что уже происходило когда-то даже это «что с вами», сказанное по-русски. Ему показалось, что время завертело кофемолку. Его охватил ужас.