Второй своей Конной ордой он занял такую позицию, что корпусу Барбовича из этого бутылочного горлышка деваться было уже некуда. Евгений Извеков попал во второй эшелон казаков — сбежал из поезда правителя в Джанкое. Он знал о леденевском вентере и видел леденевскую тачанку, но в этом узком дефиле, казалось, не было ни времени, ни места ни для какого расхождения по флангам — и так остервенело-слитно, в добела раскаленном отрешении ото всего, что роднило их с жизнью, катились казаки и офицеры, что на миг совершенно поверил: «все едино прорвем и сомнем».
И вот за последние триста саженей, когда опущенная книзу для «затека» правая рука переполнилась кровью — рубить, леденевская лава расхлынулась — не двумя рукавами, а вроссыпь, поврозь, перестав быть одним веществом, телом, плазмой… Так верно — целыми пластами, пузырями и малыми трепещущими спутниками — разлетается ртуть из разбитой бутыли. Сначала через десять, через пять голов в строю и вот уже через одну вдруг стали сдерживать коней и отворачивать, растекаться по флангам отдельные всадники, как будто и впрямь каждый дрогнув — из оказавшейся сильнее жажды жить, единоличным произволом требухи. Косяки хаотично сшибались и мелись в инстинктивном порыве назад — в непролазь камышей, в топь озер… Что и этот порыв — сочиненная музыка, что и эту летучую ртуть Леденев соберет воедино, не поверил никто.
Обнажившаяся из-под тысяч копыт столбовая дорога — пустыня заглотила казачьи полки… и тотчас, как с обрыва, стали падать передние ряды. Забирая предельную скорость, уже не в силах задержаться, осадить, на них наскакивали задние — как грешники в геенну, в железный перемалывающий хохот, на триста махновских тачанок. Они наметом шли за леденевской лавой и вдруг, словно втянутые в смерчевую воронку своими же надрессированными упряжными лошадями, как одна, развернулись и встали колесо в колесо.
Огонь их пулеметов был так страшен, что будто бы сама действительность распалась на мельчайшие частицы. В неистово взбиваемой, клубящейся пыли, подкошенные, рушились ни в чем не виноватые и верные одной своей природе кони, валунами сминая своих седоков… саженными волнами прокатывались судороги… закипала, летела кровавая пена, занося умирающих лошадей и людей, как запорхавший хлопьями по-над землею красный снег.
А из топких озер, из сплошных камышей, как высшее творение алхимика, потоками ртути хлестали его невредимые, господствующие эскадроны, огибая по флангам тачаночный строй. То, сотрясая выстывшую степь, неотвратимый шел конец.
От корпуса остался выстеленный трупами, ископыченный шлях, тянувшийся на много верст по дефиле в глубь полуострова, словно гигантская кошма из мертвых рыб, коряг и водорослей в полосе прибоя, как бесконечная кривая смерти.
Как он сам уцелел, Евгений не знал. Даже конь под ним не был убит. Он с радостью бы дал вот этой красной лаве погасить свою жизнь одним из тысяч бешеных копыт, словно почтовым штемпелем давно уж выцветшую марку несуществующей державы. Он почти уж не чувствовал разницы между «жив» и «убит» — наверное, с той самой последней своей встречи с Леденевым, бессмертным, как сам сбожеволивший русский народ. Он и со всей окостенелой ненавистью к этому народу, не умом, а как чувствуют люди приближение старости догадался, что смертью своей ничего не изменит, что жертвовать собою так же бесполезно, как и дорожить. Он принял бы любую участь в этом дефиле, где уцелеть было случайностью, но, верно, был исчерпан отмеренный ему на две войны запас железа и свинца. И, непрошено целый, не упавший на землю с конем, он забрал правый повод и послал коня вскачь.