С тремя десятками таких же, отбившихся от смертной повали счастливцев — по преимуществу мальчишек в мундирах Лейб-гвардейского казачьего полка — уходил из облавной дуги. Пластаясь в бешеном намете, летели следом леденевцы, рвали у беглецов землю из-под копыт — на себя. И долго еще охала от настигающего скока красной конницы последняя их русская земля, сухая, как порох, который уже подпалили. Из глаз мальчишек выжимались слезы. Иные привставали с пыточным оскалом последнего превозмогания себя, своей животной правды, жажды жить — и хлопали по шляху одиночные револьверные выстрелы самоубийц. Рука Евгения сама сползала по нашейному шнуру к болтавшемуся у колена револьверу и дважды стискивала рукоять, но почему-то разжималась. Не то он хотел покончить с собою у самой воды, не то… он теперь не один.

Так и достиг Джанкоя. Сплошной дегтярно-огненной стеной горели эшелоны на путях. Бронепоезда главнокомандующего след простыл. Составы, составы, составы… руины штабелей, завалы ящиков, исполинских тюков. Еще садили корабельные орудия возвратно-поступательно упорствующих бронепоездов, прикрывающих общий отход, еще сотрясали под новой владычицей — Красной армией — землю, а вдоль по шляху бесконечно и бессчетно — занесенные пылью, как серым вулканическим пеплом, орудия, повозки, передки, заглохшие авто, грузовики, линейки лазаретов, заваленные ранеными, как телеги старьевщиков покойницким облезлым барахлом.

Он вспомнил Игумнову — сестру милосердия, девочку, которая сгинула в манычской зимней степи… Попала, наверное, под колесо, как и Витя, который до последнего упорствовал найти ее в становьях Леденева. Жалко… Теперь столь многих надо пожалеть, что не жалко уже никого, жалость не помещается в душу, да и где она, эта душа-христианка, в ком держится? Тряханули ее хорошенько да и выбросили из вагона на полном ходу. Затоптали копытами, обобществили, подчинили великой идее — сжечь себя за святую Россию, за священное право холопа завладеть всем господским добром. Оказалось: не вечна, умереть может раньше, чем тело, — в тебе. Оказалось, что даже когда бьешься с дьяволом, не всегда предаешь душу Богу. Расстреливая вот таких же мальчиков, поющих перед смертью «Интернационал». Алеша это понял и осенил их крестным знамением. Подставил щеку, а потом другую. Ну а он, Евгений… Смерть убежала от него — не заслужил.

Нет, он не один теперь. В Севастополе ждет его Лика, которой ничего не обещал. Теперь никому нельзя ничего обещать: уцелеть, возвратиться, найти, взять с собой… А может быть, как раз теперь ему и нельзя умирать, теперь-то, когда Леденев смел последних, быть может, только в этом и остался смысл — жить для единственного человека.

Она — жена чаеторговца Ашхарумова, Евгений помнил вывески, рекламы, жестянки с китаянками и караванами верблюдов: «Чай собственной выписки торгового дома… из Индии и острова Цейлона». Куда все это подевалось? Самовары-гиганты на ярмарках, дети с какао ван Гутена?.. Все рассыпалось, все распылилось, даже названия вещей ушли из памяти, только Лика еще не разбита — невыносимый случай красоты, за которую страшно, что и она когда-нибудь умрет, и пока не исчезла из мира она, он, Евгений, и сам может жить. Она собирает его из кусков — одним своим взглядом, дыханием у него на плече. Как было, уже не собрать, но с нею тот мальчик, который любил всех людей, как мать с отцом, как брата, еще жив…