— Не о нем уже речь — о тебе! Ты смертью угрожал большевику, и даже не важно, что старшему, а вообще большевику.

— Так за Мирона же. Что ж, я, по-твоему, и гордость убрать не могу? Он кто такой — Янсон? Зачем явился? Что, из-за наших телеграмм? За казаков вступились — так враги?

— Да, из-за них. Это, Рома, огромный вопрос, политический. И я в этом вопросе скорей на вашей стороне. Но тут, Рома, надо бороться словами, а не показывать, как ты, свою пугачевщину. Мы власть хоть и народная, но всякой власти пугачевщина страшна как дикая стихия. А ты в своем корпусе как будто уж и впрямь себя на царствие венчал, мужик самодержавный. К тебе возникло недоверие, неполное доверие, как уголек, который только тлеет, а ты его берешь и раздуваешь. И счастье твое, что Врангель сейчас к Царицыну рвется.

— Вот оно как. Пока под ногами печет, стал быть, нужен. И надобен, и страшен. Чего же боитесь? И кто же это так боится? Может, ты? Или Янсон вот этот, возгря кобылячья? За власть свою, выходит, какую я у них как будто бы оспариваю? Чего ж, они только о власти и пекутся, пока мы кровь за них, как воду, льем и льем? Вперед за дело угнетенных, выжимайте из сердца всю кровь, чтоб окрасить священное знамя труда, — и возюкаем этою тряпкой в том самом, своих же братьев-хлеборобов переводим без числа.

— Святотатствуешь, Рома, — улыбнулся Зарубин тоскливо.

— А как понимать? Сам же ить говоришь: когда бы Врангель так не нажимал, прямо зараз меня зачеркнули бы. Да что меня? А как Мирона? А тебя следом завтра? Да и самого его, Янсона, — он ить тоже, поди, у кого-нибудь власть отымает? А Троцкий у Сталина, а Сталин у Троцкого. Промежду собой, выходит, уж клочимся? А кто всех одолеет, тот и будет хозяин над нами, как опять тот же царь? А вокруг него горстка — богатством владеть, мужиков погонять то на пахоту, то на войну? Ну и где она, власть-то народная? Братство, равенство где потеряли? Что, привада одна? Насыпали нам, дуракам, красивых слов да с таким же народом стравили?

— Нет, Рома, нет. Об этом мы с тобой уж говорили. О солнце и пятнах на нем. И наша с тобой, если хочешь, задача — не дать червякам изглодать это солнце. А первым делом с белыми покончить.

— Червяков, говоришь, счистить надо? А нынче что ж, Мирон и есть червяк? Пока-то его и стирают с земли, а мы молчим, как так и надо. Откуда вдруг смирение такое? Я лично травоядным покуда жить не научился, да и вряд ли уже научусь. Или что, кто кого одолел большинством голосов, тот того и сожрал? А на чьей стороне была правда — это дело десятое, потому что у нас дисциплина такая — большинству не перечить?

— А в чем она, брат, наша правда? — опять улыбнулся Зарубин с тоской. — Нет, ты погоди. Ты помнишь, я в Великокняжеской возглавил Революционный трибунал, и ты мне задавал вопросы: не слишком ли чисто мету? Офицеров, попов, гимназистов — детей-то семнадцати лет? Так вот, я тогда себе право присвоил решать, кто сорняк и кого надо выполоть. И каждый из нас, кто революцию возглавил, присвоил себе эту власть. Выходит, и нет у нас никакой личной правды, а есть только дело, которому служим. Не вправе мы требовать ничего для себя, даже жизни. Другими землю удобрял для будущего — так и собою будь готов удобрить.