— Леденев, я тебе обещаю, — сказал Зарубин, выговаривая в каждом слове каждую букву. — Мирона я беру под личную ответственность. Мне — веришь? А ты сейчас себя поставил за рамки всех понятий о красном командире. Вернись в эти рамки немедля — или уж никогда. Ты меня понимаешь?

И снова детский страх сиротства шевельнулся в Леденеве.

— Я дам вам комиссара, Леденев, — отчеканил Янсон. — У которого не побегут. Данной мне революцией властью приказываю отстранить Халзанова. На должность военкома корпуса назначить товарища Флам…

В сенях затопотали, и в горницу ворвался командарм Егоров со шлейфом штабников и ординарцев, как из пожара на пожар, как вагонетка, посланная под уклон, с краями груженная опрокинувшимся безотложным. Вцепился в Леденева взглядом, как хозяин в отысканный топор или багор, и тотчас же распяленной кровоточащей шкурой накрыла стол штабная карта.

— Пошел Улагай. Стянул шесть тысяч сабель под Плетнев, — вонзился карандаш в речной извив на карте, — да с Третьей пластунской бригадой. Форсирует Сал, захватит плацдарм и в прорыв. Если разрежет фронт на пятьдесят верст в глубину, тогда… неизвестно, за что уж цепляться. Что скажешь, Леденев?

— А пускай пластуны его с нашей пешкой бодаются, а уж когда почует кровь, кубыть простор ему откроется для рейда в глубину, ударю от Андреевской одной только Шестой дивизией, на себя поверну его лаву, а Буденного — через Гуреев в обход вот по этим ярам, чтобы в тыл им ударил да отсек от реки.

— С огнем играешь, нет? Да и с каким огнем. Ремонтную забыл? Что же, он дурачком вдруг заделался — в упор не разглядит, что ты идешь ему во фланг лишь третью своих сил? Шестая-то твоя — одно названье, что дивизия. А ну как он сам на восток повернет в отсутствие у нас сплошного фронта? Сам корпус раздробишь и дашь ему вырубить тебя по частям?

— У меня в конзапасе, — сказал Леденев, — до двух тыщ лошадей. Так я и погоню табун перед собой — дополню число. Такую пыль поднимем по степу — с того берега будет видать. Четвертую же пустим при самом низком солнце, чтоб повернула от Гуреева уже по темноте, — орел не узрит, чего там, по ярам, такое делается.

— Красивая фантазия — обидно будет, если разобьется о действительность. Черт с тобой, делай, а потом уж не жалуйся, если голову снимут. Да и мою с твоею заодно.

Ни на кого не глядя, Леденев вышел вон. Над Салом уже колыхалась, ворочалась, чугунными валами разрасталась канонада — казачьи батареи шрапнелями крыли позиции красноармейской пехоты вдоль берега, месили их бризантными снарядами, высаживая по окопам земляные деревья разрывов, прикрывая своих пластунов, которые переправлялись через реку вброд.

— А ну-ка за мной, — настиг его Зарубин, вклещился, потащил Романа сквозь ряды исподнего белья, развешенного на веревках во дворе, притиснул к стене и въелся глазами в глаза. — Ты что творишь, герой?! Вне закона себя объявил, как последний… Молчи теперь и слушай! Ты все уже сказал! Еще раз скажешь «я» — Мирона подведешь под монастырь!

— Его зараз в контры — и что же, молчать? Да он же первый за тобой пошел, забыл? Меня в революцию сызмальства казачьими плетями загоняли, так я за своей драной шкурой и пошел, а он заради нашей правды от всего отрекся, чего у него было полной чашей: от добра, от казачьего звания, от отца даже, брата, семью свою у белых бросил. Так кому же ишо можно верить, если и не ему? Ить по жертве и вера, не так?