— Хорошо, — согласилась она. — Выстираю, и заштопаешь.

Она убрала вещи в кладовку.

— Вот тут они полежат… Хорошо, приведем в порядок. Ты побудешь пока у нас, а потом что-нибудь придумаем.

Я не знала, о чем она. Что значит «пока», и что тут можно придумать? Я поняла одно: в милицию она никого не посылала, сегодня за мной не придут.

Я, наверное, немножко как-то скривилась, хотя вещей мне было не жалко.

— Не кривись, — сказала она. — Ешь.

Предупредила:

— Только не плачь.

Хотя я даже не думала плакать. Мы все вообще редко плакали. Я просто вытерла нос.

— Как тебя зовут? — спросила она.

Я молчала.

— Как тебя зовут? — повторила она.

— Лара, — сказала я твердо.

* * *

Я должна была ей сказать правду. Прикинуться другим человеком, чтобы получить то, в чем нуждаешься, — что это, если не подлость? Да, должна была, но язык произнес «Лара» раньше, чем я успела его прикусить.

Потом он как-то очень быстро, просто молниеносно, наплел, будто меня за хорошую учебу перевели из деревенского интерната под Ставрополем в ленинградский, не довезли, и я застряла в Калинине, потому что заболела сопровождающая, а новой все не было и не было, а тут все со всеми дрались, и я случайно сбежала.

В итоге я наврала вообще все, хотя врать не собиралась, не знаю, как это вышло, но я больше не могла быть врагом.

— А с головой что? — спросила бабушка Тоня. — Впрочем, что же я спрашиваю. Тоже, конечно, драка.

— Летом камнем нечаянно заехали, — беспечно ответил язык. — Пришлось зашивать, — сказал он почти правду.

После завтрака я напросилась ей помогать, может быть, чтобы немного загладить вину. Но уговорить ее удалось не сразу. Мы сначала поспорили. Ей казалось, будто избитый ребенок, накануне переживший — как сказали бы сегодня — серьезный стресс, к тому же замерзший и промокший, должен хорошенько «отлежаться». Она ничего не знала о детях, которые не умеют и не хотят оставаться наедине с собой, и потому я все-таки победила. Мы переодели меня еще раз — в старые спортивные штаны Владика и в его старую клетчатую рубашку, — и я сама стала как Витя Малеев. Только без чубчика, да и штаны были велики, и рубашка. Штаны мы подвязали, рукава подвернули.

Мы принесли из дворового сарая дрова (я могла поднять бы и больше, но бабушка Тоня дала маленькую охапку). Растопили печь. Сварили суп и нажарили гору котлет. Я мыла в тазу мясорубку, резала морковь. Все это я умела, я, в конце концов, всю жизнь жила тоже не на улице… Я даже начистила всю картошку.

— А умеешь? — спросила она, когда я попросила разрешения, и одобрительно покачала головой, увидев, какой тоненькой, почти прозрачной стружкой выходит у меня из-под ножа картофельная кожура.

Вскоре после того, как она сказала «скоро явится Владик», явился Владик. Мой вид в его одежке ему понравился. Он ходил по квартире — стаскивал гимнастерку, мыл руки — и отовсюду, из ванной, из-за шкафа в комнате — громко рассказывал для нас в кухне школьные подробности: что было на уроках, кого вызвали к доске, как написал контрольную по математике — «на четверку уж точно» (в одном примере он сомневался). Всего-то пятнадцатое ноября, думала я, а они уже пишут контрольные, потому что готовятся к четвертной и к полугодовой, а я столько напропускала, как теперь быть, и кто же теперь занимается математикой с Семеном, без меня их осталось трое — может, их расформировали.