Кто-то из лежащих на крыше стреляет в чеченца, но он, невредимый, делает шаг вбок, за ворота, и исчезает. Мне даже кажется, что он хохочет, там за забором.

Дядя Юра ещё раз шевельнул обрубками, как плавнями, катнул грязную бордовую волну, и затих, с дырявой спиной.

Язва заряжает подствольник гранатой и прицелясь, стреляет.

- Недолёт, - зло констатирует он, когда граната падает метрах в десяти от забора - во двор. Комья грязи падают на спину дяди Юры.

- Растяжки! - рычит Язва, - Они за ночь все растяжки сняли у забора! Мы всё проспали!

Несколько чеченцев, не дожидаясь, когда граната упадёт им на голову, отбегают к постройкам.

В них стреляют все, находящиеся на крыше. Автоматы бьются в руках, захлебываясь от нетерпенья.

«Мимо бьют все, мимо…» - думаю.

Я не стреляю. Беру бинокль у Язвы, и, смиряя внутренний озноб, смотрю вокруг. Едва направив бинокль на «хрущёвку», я вижу перебегающего по крыше человека.

- Берегись! - ору я, - На крыше «хрущевок» чеченцы!

Язва, слыша меня, не пригибается, и ещё раз стреляет из подствольника.

Я ругаюсь матом вслух, злобно, пытаясь разозлить себя, заставить себя смотреть.

Ещё раз поднимаю бинокль, и не в силах взглянуть на «хрущевки», смотрю на дома, стоящие слева от школы, возле дороги.

Язва ложится на крышу, губы его сжаты, глаза жестоки. Несколько пуль попадает в плиты бойниц, мы слышим.

На левый край школы падает граната, - никто даже не успевает испугаться, - все разом дергаются, потом, подняв головы, смотрят на место взрыва, - там никого не было, - а затем друг на друга. Все целы.

- Подствольник, - говорит Язва. - Из подствольников бьют.

- Это чего у тебя? - спрашивает Стёпка Чертков у Язвы.

Гоше в ботинок воткнулся осколок.

Он вынимает его пальцами.

- Надо уползать! - говорю я, но не успеваю до конца произнести фразу, потому что слышу, как по рации, чудом прорвавшись сквозь общий гам, не своим голосом кричит Столяр:

- Язва! Язва, твою мать! Чеченцы в школе!

- Слева стреляют! - голосит кто-то из пацанов на крыше. - Вон из тех зданий! - и указывает на дома у дороги.

У меня холодеют уши: я слышу, как над нашими головами свистят пули. Мерзкие кусочки свинца летают в воздухе с огромной скоростью, и от их движения происходит легкий, отвратительный свист.

- Уходим отсюда! - говорит Язва.

«Куда уходить? - думаю я, - Может, там уже всех перебили?»

Крыша видится мне чёрной, гиблой льдиной, на которой мы затерялись, оторванные от мира.

Ковыляя, никак не способные придумать, как же нам передвигаться, - ползком, на карачках, гусиным шагом, в полный рост, прыжками, кувырками, - мы движемся к лазу.

Задевая всеми частями тела обо всё, скатываемся по лестнице. Внутри школы раздается непрерывный грохот, словно там разместили несколько заводских цехов по сборке металлоконструкций.

Я ещё не слез, стою на лестнице, боясь наступить на голову нижестоящему, на меня кто-то, обезумев от спешки, валится. Сапогами, ногами, коленями бьёт меня по темени, сдирает скальп, уши, карябает, терзает шею, давит меня. Держась одной рукой, на которой висит автомат, за лестницу, я поднимаю другую, пытаясь остановить того, кто сверху, кричу что-то при этом. Но тот, кто сверху, не останавливается, мне кажется, он садится мне на голову, хочет меня оседлать, я склоняю голову, сгибаюсь, и он переваливается через меня, едва не отодрав мне уши. Он падает вниз, лицом на каменный пол, переворачивается на бок, и я вижу Стёпу Черткова, с деформированной, мертвой головой.