Но все это рухнуло. Сегодня нет Иудеи. Есть провинция Сирия-Палестина. Нет даже города Ерушалаима. Есть римская колония на этом месте. Почему? Конечно, виноваты его потомки, воспринявшие то, что создал их отец и дед невероятным напряжением сил, как несомненную данность, как то, что нужно не пестовать и оберегать, но то, что пребудет вовеки. Их слабость и направила колесницу, ведомую мощной рукой Герода под уклон. Но только ли они? Ведь несмотря на их расточительность, торговля жила и страна, пусть разделенная между ними, продолжала процветать.

С болью в душе осознал Флавий, что не меньшая вина за гибель Иудеи лежит на нем и таких, как он. Это они призвали к восстанию, это они убивали по ночам римских легионеров и магистратов, появившихся в Иудее после смерти Герода, оставляя грозные надписи на их телах. Они подвели страну и народ под мечи Тита Флавия Веспасиана. Нет! Он делал, что мог. Он уговаривал, призывал…

Но это было уже потом, когда пожар восстания уже невозможно было остановить. А сначала он говорил о другом, проповедовал другое. Они разожгли чуть тлеющий огонь, сделали его пламенем, в котором сгорел их дом. Нет! Мысль была невыносимой. Он не виноват! Флавий представил себе десятки поколений людей, его соплеменников и единоверцев, совсем чужих, не известных ему племен и народов. И все они будут проклинать его имя. Оно станет стигмой, ругательством. Это не должно случиться! Виноват не он. Виноват кто-то другой! Кто же? Он. Герод. Это он смутил умы и нарушил изначальное благочестие. Без его невероятного взлета не было бы и той глубины падения. Он, Иосиф Флавий, укажет потомкам виновного, а остальное они придумают сами. Важно только начать. Историк в гневе отбросил в жаровню свиток и склонился над рукописью. На этот раз, своей.

И все же, и все же, у них общая, одна любовь с этим проклятым монархом. Одна, единая и единственная. Он пытался воплотить свою мечту. Флавий же сохранит память. Память о ней, об Иудее.

Царь уходил туда, откуда нет возврата. Он понимал, что умирает. Само это обстоятельство его не тревожило. Мучало то, что он не знает, долог ли век у его Иудеи, без своего защитника? Он не умер, сраженный врагами, как Бранн, не погиб на бегу, как отец. Он умирает, прожив долгий век, оставляя после себя могучую державу и крепких союзников, оставляя богатство и славу. Больше недели Герод страдал от болей, терзающих его внутренности, метался по кровати, впадал в беспамятство. И тогда он звал Марьямну, свою давнюю, утерянную любовь. Врачеватели подносили к его рту целебные снадобья, отворяли кровь, которая уже не желала струиться из старческих вен, а слабо сочилась на тряпицы. Но сегодня боль отступила. Тело не страдало. Его просто не было. Он не чувствовал рук и ног, с трудом сосредоточивал взгляд на предметах и лицах, едва ворочал языком. Но мысль оставалась ясной. Он думал о том, как будет после него. Смогут ли его потомки не уподобиться царским домам Понта иди Коммагены? Смогут ли не начать сражаться друг с другом? Смогут ли выстроить правильные отношения с римлянами, да и всеми другими соседями? Дети, Архелай, Филипп, Антипа, сидели рядом с ложем, ловя каждый звук с холодеющих уст. Дети, эти дети были хорошими, искренне любили и почитали отца, старались следовать его наставлениям. Но смог ли он вложить в них самое главное – свою мечту.