– Скажите, – обратился он к пленному. – Верно ли, что на базу Севен бенк прибыли из Гондураса люди, называющие себя правительством? Что-нибудь можете рассказать об этих людях?

Переводчик осмыслил вопрос, раздалось его тихое журчание и курлыканье. Пленный молчал. Переводчик помедлил и снова, теми же журавлиными птичьими звуками, повторил вопрос. Пленный окаменело безмолвствовал.

– Вы, Виктор, допрашиваете почти как профессиональный разведчик, – шутливо улыбнулся Рауль. Повернул к переводчику внезапно потемневшее, ставшее жестоким лицо: – А ну, спроси его хорошенько, знает ли он людей, прибывших на базу Севен бенк и называющих себя правительством?

Переводчик тихим голосом, погасившим жестокий клекот кубинца, прокурлыкал вопрос. Пленный молчал, только воспаленно мерцал немигающими темно-вишневыми глазами, и пальцы его связанных, притороченных к столбу рук чуть заметно шевельнулись.

Кубинец вяло приблизился и, вдруг собравшись, коротким тяжелым ударом боксера саданул пленного в область печени. В глубине живота что-то екнуло, разрываясь. Пленный, сгибаясь, стукнулся лбом в деревянный столб, оглушенный двойным ударом. Овладел этой двойной болью, распределяя ее равномерно по всему остальному телу, отвлекая в другие мускулы, суставы и кости. Выпрямился, окаменелый, как статуя, чуть прикрыв мерцающие глаза надрезанными коричневыми веками.

– Спроси-ка его, – повторил кубинец, – видел ли он на Севен бенк людей, называвших себя правительством?

Переводчик, отвердев телом, как и пленный, прикрыв глаза коричневыми, подрезанными веками, повторил на тихом булькающем наречии вопрос. Связанный индеец не шевельнулся, не дрогнул, словно покрывался окаменелой гончарной коростой, отступая в ее глубину, скрывая в ней живую, страдающую сердцевину, выглядывая из глубины, из-под коричневых глиняных век.

Кубинец достал зажигалку, чиркнул, выдувая длинное голубое пламя. Стал медленно подносить кулак с зажигалкой к лицу индейца. Тот не шевелился, не отводил головы, и, когда голубой язык расплющился о нижнюю челюсть, о твердую обтянутую кожей кость, он оставался бесчувственным, как глиняный истукан, и на красной щеке, на выпуклой скуле, словно на закопченном горшке, легла тусклая темная тень.

Кубинец жег индейца, косо смотрел на Белосельцева, а тот, чувствуя щекой жалящую, нестерпимую боль, расширенными от боли зрачками видел, словно ясновидящий. Два индейца, одной крови и сокровенной, глубинной общности, разделенные синим огнем зажигалки, чувствовали друг друга, любили, спасали один другого, не в силах кинуться и обняться. Сесар, написавший для «мискитос» учебник грамматики, был соучастником пытки, давал уроки революции в бараке контрразведки. Кубинец, мучая индейца, пытал его, Белосельцева, добиваясь признания в том, что он не журналист, а разведчик. И он, военный разведчик, терпел эту пытку, отдавая на истязание случайного человека, который вдруг возник на его пути и скоро бесследно исчезнет.

– Наверное, он плохо слышит вопросы, – сказал кубинец. – У него слишком большие уши.

Извлек из кармана нож. Нажатием кнопки выбросил узкое отточенно-сверкающее лезвие. Осторожно взял индейца за ухо, молниеносным ударом отсек и кинул на пол. Надрез набух, брызнул живой красной кровью, которая хлынула на шею, на майку с надписью «Летняя звезда». Белосельцев ощутил вдоль виска и щеки режущую нестерпимую боль. Почти теряя сознание, глядя, как лежит на полу кровоточащий лоскут живой плоти, видел – лицо индейца остается недвижным, как у глиняной скульпуры. Одолевал боль, заслонялся от кубинца экраном равнодушия и стоицизма.