Шел, фотографируя колонну, цветы, солдат, надрывавшихся вокруг орудийных колес.

– Кто упадет, станет закуской червей!.. – бранился офицер, хлопая солдата по мокрой спине.

Пушка осела по ось, лафет утонул. Передние солдаты впряглись в железные штанги, как бурлаки, с надрывом тянули орудие. Задние налегли на щиток, толкали резиновые ребристые шины, упирались ладонями в ствол. Пушка неохотно катила, увязая все глубже, сбрасывая с колес ручьи грязи. Белосельцев, хлюпая по колено в воде, приблизился к пушке, коснулся мокрого стального щитка. Почувствовал слабый ожог, словно орудие отозвалось на его прикосновение, узнало его и окликнуло. На железной станине были выбиты русские буквы, заводской номер, год выпуска – 1939-й. Пушка была советской, выпущена перед самой войной, отвоевала войну. Ее закрашенный в зеленое защитный щиток был в старинных рубцах и выбоинах, в царапинах пуль и осколков, вмятинах взрывов. Встреча с русской пушкой в никарагуанской сельве поразила его. Желоб, по которому двигалась сандинистская рота, был притоком огромной реки, состоящей из бесчисленных рукавов и излучин, омывавшей землю. Все эти притоки и русла, питавшие войну, были связаны между собой во времени и пространстве. Перемещаясь по ним, можно было попасть на любую войну, прокатившуюся за все века по земле. На любое сражение и сечу – от самых древних, где бились каменными топорами и дротиками, до тех, по которым пролетали боевые колесницы греков и римлян, где сражались воины китайской императорской армии, тяжко грохотали железные рыцари, ревели на бородинских флешах орудия, гибла в Мазурских болотах русская пехота, мчала на рысях к Варшаве конница Тухачевского, до Сталинградской битвы, где стреляло это полевое орудие и где погиб его отец, сражаясь в штрафном батальоне.

Эта мысль показалась мучительно-сладкой, как откровение, за которым шел, погружаясь в желтый туман никарагуанских болот. Здесь, на другом континенте, в ядовитых испарениях сельвы, состоялась встреча с отцом. Его легкий истлевший скелет покоился в безвестной братской могиле на пространстве между Волгой и Доном. Но его душа тайным образом вселилась в старую пушку, перелетела океан, чтобы повидаться с сыном. Белосельцев, ошеломленный встречей, шел в воде, держась за железный щиток.

Офицер, устав подгонять солдат, сплюнул рыжую, табачного цвета слюну, приказал:

– Пушку на понтон!.. Сосны вязать ремнями!..

Солдаты сбрасывали с плеч слеги, стягивали грубо отесанные стволы капроновыми ремнями. Наседали на плот, топили его, накатывали орудие. Оно неохотно всплывало, колыхало плот, источало запах железа, горькой тины, смоляной канифоли. Снова брели, толкали перед собой плот, на котором покачивалась пушка.

Белосельцев не отрываясь смотрел на орудие. В то январское морозное утро оно стояло на краю деревеньки Бабурки, где в ледяном окопе накапливался штрафной батальон перед своей последней атакой. Отец в телогрейке, в стоптанных валенках, прижимая к груди винтовку, смотрел, как начинает желтеть горизонт, и от хмурой зари несется пурга и посвистывают пули. Прислонился к щитку орудия, оставляя на железе отпечаток ладони, посылая его сыну через пространства лет и земель. И теперь, через полвека, Белосельцев коснулся щитка, соединил свои пальцы с тем отпечатком.